Доживая свой век, Иерон мог бы спокойно жить в своих покоях, расположенных посреди зданий монастырского фасада, с домашней церковкою в его покоях. Отсюда развертывается радующая душу панорама широкого моря, то мятущегося, точно человеческая душа, то блещущего зеркальною гладью. Жить бы спокойно, да Богу молиться.

Но не мог этого Иерон. До самого конца лет своих, далеко уже на восьмом десятке, все еще заботился он об улучшении и усовершенствовании монастыря, которому посвятил всю жизнь.

И помиловал его Бог: не дал дожить — только немного не дал — до большевизма и до разрушения всего, чем жил старец.

Высоко чтили «батюшку» Иерона и богомольцы, серыми крестьянскими толпами стекавшиеся в монастырь. Встречали они от него и духовное утешение и добрый житейский практический совет.

На другое утро у подъезда стояла уже дорожная коляска, запряженная парой крепких вороных. На козлах сидел послушник в монашеском одеянии. Возле поджидали два верховых казака-кубанца, посланные для конвоирования из стоявшей в монастыре казачьей сотни.

Пока кони быстро мчали нас по живописной дороге вдоль побережья, П. Н. Зенченко рассказывал о монастырских нравах, о деятелях обители, образе их жизни и пр. Хорошо всех их знающий, П. Н. особенно много говорил о гостиннике отце Илье, с которым мне по преимуществу предстояло иметь дело.

Заведующий гостиницей — отец гостинник — важное в монастыре лицо, обязанное проявлять тонкие дипломатические таланты.

Надо понимать, как кого принять. Иного можно в общей комнате с другими поместить, а другому надо почет оказать, который может стать монастырю же на пользу — отдельный номер ему отвести, да еще, может быть, и получше его выбрать. Ибо «звезда от звезды разнствует во славе»[572]. Иных богомольцев надо на ночную церковную службу поднять — пусть, мол, восчувствуют, что они не где-нибудь, а в святой обители, где надлежит усердно молиться, как следует! А других лучше не трогать: пусть себе поспят, в свое удовольствие в обители поживут…

Есть богомольцы, которых на монастырском суровом столе держать надо, как всю монашескую братию. Иных же надо и получше угостить.

И, когда уезжает богомолец, тоже надо знать, как кого проводить, чтобы побольше от него монастырю пользы было, да чтобы на монастырь пожертвовал, как только он в силах.

Все это тонко должен понимать отец гостинник. И только в редких случаях сомнений надо за указанием к отцу игумену сбегать — как уж он поступить благословит…

— Ну, а наш гостинник, отец Илья, — воскликнул Зенченко, — это уж поистине раб лукавый!

Послушник, сидевший до сих пор скромно на козлах и прислушавшийся к нашему разговору, при этих словах прыснул.

Подъезжаем. Начинаются огороды, монастырские службы, целый городок, в котором копошатся и монашеские подрясники, и ситцевые рубахи мирян.

Останавливаемся у длинного двухэтажного дома, у самого берега. Неподалеку пристань, около нее на воде лодки с монахами на веслах.

Поблизости — развалины старинной генуэзской башни, былой крепостцы.

Этот двухэтажный дом и есть гостиница для избранных, «настоящих» богомольцев, то есть таких, от которых может быть польза монастырю. А к нему примыкают дома-гостиницы попроще, для богомольцев, которые только Богу молятся, а пользы от них мало.

Все это — область, где властвует отец гостинник.

А вот и он сам! На крыльце нас встречает упитанный монах, рыжий, с небольшой клочковатой бородкой. Сквозь очки пытливо светятся лукаво-приветливые глаза.

— Вот, отец Илья, гостя я вам привез!

— Спасибо, Платон Николаевич, большое вам спасибо! Пожалуйте, Всеволод Викторович, все поджидаем вас. С самого утра! Уж и рады мы вашему посещению!

Смотрите… А я-то и не думал, что мое посещение для монахов радость…

— Вот для вас помещение-с! Номер первый, самый у нас лучший. Только для особо почетных гостей-с!

Рыжий монах ведет меня в большую, очень чистую комнату, с двумя окнами. Из них — прекрасный вид на море. Здесь две постели, но о. Илья уводит Зенченко.

— И для вас, глубокоуважаемый, номерок приготовлен. Особый-с!

— Я бы хотел, отец Илья, навестить отца настоятеля.

— Как же-с, как же-с! Уж это непременно! А сначала извольте закусить, не побрезгуйте нашей скромной монастырской трапезой. Чем, значит, Бог послал-с! Тем временем вам и лошадок подадут-с.

Трапеза приготовлена в столовой гостиницы. Стол с чистой скатертью, все, как следует, сервировано. Обильно, вкусно, но подано лишь постное, а запивать предлагают кваском.

О. Илья испытующе всматривается в меня, наблюдает, как и что я ем, нащупывает вопросами мою религиозность. По-видимому, быстро разгадывает, какой со мной тон взять.

— Мы уж лучше, Всеволод Викторович, вам к ужину скоромненького приготовим. А то аппетит на нашу постную пищу у вас неважный!

— Скоромное? Да разве оно у вас бывает?

Улыбается «раб лукавый».

— Да уж у отца наместника поищем. Поросятки у него должны водиться. Пошлю, чтобы принесли!

Сам следит, каков эффект его слов…

Зенченко спрашивает:

— А как, отец Илья, у вас нынче насчет богомольцев? Много ли?

Горестный вздох.

— Ох, не такие теперь времена! Какие уж теперь богомольцы. Все только «максим горький» пошел!

— Что-о?..

— Так мы их прозвали! Это — которые приходят, чтобы только поесть на монастырский счет. Ну, да у нас с ними порядок определенный. Принимаем, кормим их три дня. А там — как угодно: либо на работу для монастыря пожалуйте, либо живым махом на пароход свезем! Небось, проезжая, этих самых максимов горьких на огородах заметили-с?

О. Илья опять вздохнул.

— А вот настоящих, от которых польза монастырю, почти что и нет!

— Какой у вас, отец Илья, порядок жизни? Утром, должно быть, все в церковь?

— Это уж так полагается! Рано всех будим. Пожалуйте помолиться!

Глаза под очками сузились в щелку:

— Ну, да уж вас мы беспокоить не станем. Поспите хорошо, отдохните с дороги… А вот и лошадки нам поданы!

Архимандрит Иерон

Линейка, запряженная парой крупных орловских вороных, легко повезла нас по извилистой дороге к главному монастырскому дому.

Прошли блещущими своей чистотой коридорами во второй этаж. Здесь, на самой средине здания, обращенного фасадом к морю, имел свое помещение игумен.

Сразу почувствовался тот авторитет и уважение, которыми пользовался этот удивительный старец. О. Илья как-то завял и незаметно стушевался. Монах, бывший в коридоре, подвел меня к дверям и произнес: