Повторился затем и еще такой же случай, с аналогичным результатом, к слову сказать, ободрившим Попову, но настоящий и решительный бой разыгрался из‐за поборов с учениц.

В институте установилась такая традиция: когда в нем устраивался «вечер», то все угощение гостей доставлялось самими воспитанницами, точнее — их родителями.

Эта своеобразная дань еще могла бы иметь некоторое оправдание в том случае, если б на вечер приглашались сами родители. Но при Поповой порядок был иной. Родители учениц, как общее правило, на такие вечера не приглашались; в качестве же гостей появлялись только личные знакомые А. Д. Поповой, по ее выбору; иногда между ними оказывались и родители.

Многие в городе жаловались на эти поборы с институток, однако нерешительно: боялись рассердить начальницу, чтобы она не стала сводить счеты с детьми.

До меня эти неудовольствия все же доходили, и я не раз говорил в совете о ненормальности такого порядка. Со мною принципиально соглашались, но А. Д. Попова не прекращала своей практики.

После одного случая весной 1908 года я внес в совет вопрос о решительном прекращении таких сборов. Дело было настолько очевидно и о моей решительности в действиях настолько уже знали, что не только Сватош, но даже и Гончаров, скрепя сердце, высказались против начальницы.

Но А. Д. Попову должно быть лукавый попутал. Заявляет:

— Я не стану исполнять этого постановления совета! Я буду продолжать сборы угощения с учениц до того времени, пока сами родители не заявят мне на это неудовольствия.

Я потребовал занесения этого заявления в журнал заседания и объявил, что подам особое мнение для отсылки его в Петербург.

В этом своем мнении я указал, что нахожу действия начальницы неправильными и формально, и по существу. Формально они неправильны потому, что законно состоявшееся постановление совета может отменить только один главноуправляющий ведомством, но отнюдь не член совета, оставшийся в меньшинстве, в данном случае — начальница. По существу же, ее действия идут вразрез с высочайшим повелением, согласно коему сборы с учениц могут быть допускаемы лишь на общеучебные цели; к таким же целям не могут быть относимы вечера, на которые приглашаются только личные знакомые начальницы. Я указал также, что нельзя и неправильно было бы ждать, чтобы сами родители заявили протест начальнице по поводу делаемых ею с них сборов, ибо родители стеснены в этом случае боязнью за отношение к их детям.

Попова разразилась слезами по поводу моего заявления, но не прибегла к единственному, могшему ей помочь, приему — объясниться со мною. Мое заявление пошло в Петербург.

На этот раз главноуправляющий ведомством императрицы Марии генерал Олив не выдержал, ответил уже не бумагой, а телеграммой:

— Вполне разделяя мнение члена совета Стратонова, предлагаю прекратить всякие сборы с воспитанниц института.

Месяца через два мне приносят записку от Воронцова-Дашкова. Граф писал, что получил письмо от генерала Олива, в котором тот просит наместника откровенно высказать, может ли Попова и дальше оставаться начальницей института или ее лучше заменить другим лицом. Граф спроектировал ответ, но хочет обсудить последний со мною.

В ответе было высказано о необходимости удалить Попову. Это вслед за тем и состоялось, причем ей дали хорошую пенсию.

Конец Гончарова

Не лучше обстояло дело и с Гончаровым. Его прикончило торжество 22 июля, именины императрицы Марии Федоровны. В этот день в институте — дело происходило в Коджорах — устраивался традиционный бал с почетными приглашенными.

Весь порядок празднества и программа угощения была выработана советом, а Гончаров должен был предуказания эти осуществить. Это осуществление вывело А. П. Тимофееву и меня из себя. Всего было дано до такой степени мало, так нищенски, что получался форменный скандал. Гостям не хватало и скромного угощения, а хору музыки, который был бесплатно прислан начальником штаба, нельзя было дать хотя бы по бутерброду.

Оставив гостей, мы с Тимофеевой бросились искать повсюду, где можно, чего-нибудь для гостей и оркестра. И мы вдруг наткнулись на запас продовольствия, тортов и пр., припрятанный Гончаровым от этого вечера для своей семьи.

Гончаров понял — тем более, что как раз незадолго была уволена и Попова, — что ему нельзя более оставаться. Он заявил сам об уходе.

На его место был назначен подполковник Иван Павлович Баранов, состоявший при наместнике по военно-народному управлению. Это был очень симпатичный и вполне приличный человек, к тому же с хорошими личными средствами. Он не только не интересовался наживой за счет институток, но, наоборот, сам тратил на них свои личные средства. Это назначение было вполне удачным.

Финал

Все сложилось постепенно так, что мое значение в институте слишком возросло, — более чем это отвечало бы нормальному порядку. Я это особенно ясно увидел, когда была назначена новая начальница. На этот раз выбор был сделан самой графиней Воронцовой-Дашковой. Она остановилась на баронессе Анне Николаевне Тизенгаузен, дочери давно и лично известного Воронцовым-Дашковым отца. Поэтому А. Н. Тизенгаузен была под постоянным покровительством графини, и до этого времени она была начальницей заведения св. Нины в Кутаисе, среднего учебного заведения пониженного типа.

Увидев, что А. Н. — властная и самолюбивая женщина, которая захочет иметь свои руки свободными, я понял, что, при моей роли в институте, нам будет трудно поладить. Поэтому я решил уходить. В докладе наместнику через Петерсона я указал, что моя задача, в сущности, завершена, учебная и хозяйственная части стоят на должной высоте, а остальное наладит новая начальница. Поэтому я просил освободить меня от обязанностей по институту.

Воронцовым-Дашковым мне в просьбе было категорически отказано.

Однако мои предчувствия оправдались. А. Н. не обладала ни достаточным тактом, ни достаточным административным опытом, и между нами стали возникать на деловой почве трения. Сватош, почувствовав большую силу Тизенгаузен, перешел полностью на ее сторону.

Без достаточного к тому повода, но, вероятно, учитывая пример с Поповой, А. Н. решила предупредить возможные случайности. Поехала к графине и предъявила ультиматум: или она уйдет с поста, или я должен быть уволен из института.

На другой день Петерсон со сконфуженным видом мне сообщает, что я уволен наместником от должности по институту. Ни предупреждения, ни слова благодарности за двухлетние труды. Это была манера у графа Воронцова-Дашкова расставаться с сотрудниками, хотя он был строг в требовании джентльменства от других.

Мое удаление вызвало немало разговоров в городе и особенно в институте.

Когда я зашел в институт в последний раз, меня окружило плотное кольцо институток старших классов. Они с трудом дали мне уйти, крича:

— До свидания! Приходите к нам!

Дежурная классная дама Аргутинская перегнулась над лестницей, по которой я спускался, и во весь голос крикнула: