— Аминь, — один из братьев Ситкинсов кивнул с пониманием. — Нет, Хэнк Стэмпер не из таковских.

— Посмотри! — продолжал Ньютон, и голос его странно дрожал. — Видишь, зубов не хватает? Это Хэнк вынес их мне в ту хэллоуинскую ночь, а до того раз шесть поднимался с пола. И если он сдулся, но прикидывался крутым, то мои зубы прикинулись выбитыми. И скажу тебе, Лес, так: почему б тебе перед Хэнком, скажем, не поразмяться немножко на мне? Чисто для разогрева, вроде того?..

— Ну Верзилушка, — сказал Лес, — ты ж знаешь, как я…

— Я сказал, давай потанцуем!

Музыканты умолкли. Ньютон горой навис над столом и Лесом. Тот же тонул в компосте все глубже.

— Я сказал, подъем, Гиббонс! Встал, нахер, быстро!

И весь зал, внезапно притихший настолько, что слышался глубокий стон нефти, сгорающей в котельной, в полной мере прочувствовал эту странную дрожь в голосе Верзилы. Ожидание. Тедди просочился мимо мешка для прачечной, куда бросил полотенце: он перемещался с особой осторожностью, чтоб не отвлекать подопытных. Длинный зал перед ним, казалось, сделался еще длиннее от тишины, натянутой, как проволока. Но то было не нервозное предвкушение, обычно предвосхищавшее драку. Опять же, что-то иное… так в чем же он, этот страх?

Над повернувшимися головами Тедди увидел Леса Гиббонса — жалкий заморыш-шалашик перед величавой башней Верзилы Ньютона — и комизм, нелепость картины еще более усугублялись монументальностью гнева Ньютона: гляньте, как он взъелся на этого убогого Леса! Лицо Верзилы полыхало; на шее вздулись стальные жилы; подбородок дрожал так, что и Тедди без труда видел через весь зал. Столько ярости — на такое жалкое ничтожество? Чудо, что никто не расхохочется. Но только — Тедди отложил свою натирочную тряпочку — только это не ярость. Нет! За барной стойкой, чья поверхность была отполирована до роскошного глянца за годы его наблюдений за лицами, Тедди на мгновение увидел общее, единое лицо — Не ярость и не робость — лицо, какого он не видел за все годы полировки. Он, этот коллекционер лиц, уж думал, что видел все выражения и изучил их; это его хобби, его бизнес. Годами, бессчетными пасмурными вечерами наблюдал он бескрайнее море идиотов, что волна за волной накатывались на его бар… наблюдал, умело подмечал каждую ужимку и ухмылку, рассматривал под микроскопом каждую капельку тревожного пота, фиксировал каждое боязливое подрагивание рук, каждое испуганное сглатывание слюны. О, уж что-что, а в лицах-то он знал толк… но никогда прежде такое лицо, такое выражение… выражение…

Род бьет по струнам — «Всякий раз…» — стреляет глазом в Рэя, приглашая проснуться — «…как меня вспомнишь…» Рэй подхватывает вполсилы: «Всякий раз… когда грустишь…» [103]И проволока тишины лопается, как и тучи над залом. Верзила Ньютон с грохотом удаляется отлить, и лицо его снова понурое и унылое. Лес Гиббонс исторгает булькающий смех — будто смеется комок красной глины. Дочь миссис Карлсон принимается греметь посудой в раковине. Ивенрайт бредет к выходу, на вид не то изумленный, не то просто набравшийся. Дженни жеманно тянет к пьяному руки, но былая цепкость ей изменяет. Хови Эванс скручивает свою некрасивую шею в борьбе с судорогами и в поисках женщины. Братья Ситкинсы без слов подзуживают Леса по поводу его почти состоявшейся аннигиляции. Ивенрайт заводит машину и медленно едет на восток по Главной под тяжкий и безрадостный плеск девяти кружек пива в желудке. Старый Генри прикрывает глаза ладонью от майского солнца, чьи прожектора бьют через бреши в зеленом куполе, высвечивают цветущий луг медуниц и месяцев. В январе двадцать первого, насколько я припоминаю, после бури, которую и по сию пору зовут Великий Порыв, Бен, значит, болтается по каким-то своим делам у устья речки Шелкогласки, это к югу от Флоренса, и видит четырех китов. Их выбросило могучими волнами на мелководье, стронуться не могут. И он — погодите, сейчас фотографию покажу — садится в весельную шлюпку, догребает до них и прекращает их страдания, всех четырех, топором, бог мой! Майские жуки, зной и жужжание, жужжжжжжание. Нет. Январь? А, Бен? Ну, никто б не поверил, что он не брешет, когда б мы с Джоном не одолжили камеру у Стоукса и — куда, черт, задевалась эта фотка, а? Здесь где-то… Последний раз видел… так-так… Ноя. 17: Доктор снова приходил к матери. Говорит, что она вроде устала просто, вот и все. А с псиной, говорит, все в порядке после того лосося, чуть приволакивает задние, но поправится вчистую и будет еще гонять, как…

Ноя. 19: Пес околел. Старина… Рыжий? Бурый? Нет, старина Серый… обожрался лосося, позвоночник судорогой свело, и кранты.

Ноя. 24: На Благодарения — другой год? — матушка преставилась. Мы с Джоном соорудили гроб из кедровой сосны. Доктор говорит, что не знает, с чего бы. Стоукс говорит, что выжить нельзя. К черту! Я бы сказал, она просто Хэнк? Хэнк, мальчик мой, о, Хэнк, знаешь ли ты что матушка просто Хэнк, малыш, ты не сдюжишь легла и умерла малыш? Хэнк, малыш, если ты солнечные зайчики подпрыгивают не сможешь держать обрушиваясь на землю, затененную тысячи тысяч «Хэнк, черт, возьми себя в руки!»

— Мистер Стэмпер! Не вставайте! Доктор… Доктор, скорее!

«И никогда, бога ради, не уступай ни хрена!» Когда убираешь тень, открывается прелестный мир. Морошка: бледная, студенисто-оранжевая, вкус — куда изысканней цвета. «Послушай меня, Хэнк, сынок, я с тобой говорю!» Бабочки крылышками трепещут. «Мистер Стэмпер… успокойтесь…» Преподобный Странник, помнишь? отпевал маму, когда она умерла. Рассказывал, как однажды крестил парня в пивном сусле; шумный такой, голосистый сукинсынский проповедник, за пару миль его слыхать, вечно голодный, все в своем здоровущем носу ковыряется да за Христианскую Добродетель втирает… ох уж эти зимы. «Стоукс, черт бы тебя, с твоими подачками!» Когда по реке приходил баркас с миссионерскими бочонками, что собирали церкви на Востоке, — всегда большущий гвалт поднимался. На дареной одежке пуговицы оборваны, у гребней — зубья вон… «Стоукс, ей-богу, я б скорей прикрылся листьями, а причесался рыбьей хребтиной, чем…» Солнце с треском ломится в зеленую тень «… отдал бы тебе хоть дюйм, черт раздери!» …прорывается сквозь купол. «Тихо и спокойно, мистер Стэмпер, ну вот, видите, вот и все, еще секундочку…» Все новые кусочки золоченой синевы прорезаются, прорубаются, проваливаются сквозь зеленую крышу… «… тш-ш, тш-ш!»

«Он уснул. Спасибо за помощь». Молочный свет мерцает. Сестра занавешивает толстым ватным серым пологом первый день мая. Энди высаживает Хэнка и Вив у дома, гонит джип к лесопилке, чтоб затем переправиться через реку на гребной лодке под дождем. Верзила Ньютон пытается обрести душевную гармонию, сцарапывая ключом буквы в надписи ПЕРЕД ВОЗВРАЩЕНИЕМ К РАБОТЕ МОЙТЕ С МЫЛОМ РУКИ на табличке, прибитой к двери туалета, делая это громоздкое пожелание более лаконичным: ПЕР ВАШ, РОТ МОЙ ЛОМ. Подумав, ставит в конце получившейся фразы запятую и надлежащим образом подправляет «Р» в слове РУКИ. Рэй наконец в достаточной мере очнулся от потрясения, вызванного затишьем, и попадает в лад и ритм. Дженни, внезапно утомившись своей игривой охотой на пьяных, топает к двери, задумав другую игру. Как раз когда Симона, смиренная во грехе и весьма аппетитная в развратном алом платьице, юркает в ту же дверь и навсегда изгоняет плюшечную наивность из своего сердца.