… Когда взметнется пламени стена

Скажи, твоя какая сторона?

… но утомляется вопрошать и засыпает в ванной.

Дженни оказалась покрепче. Употребив страницу Библии, возвращается в свою лачугу, усталая, но исполненная решимости. С самого возвращения из бара вчера вечером она прилежно работала над старинным ритуалом из детства, что и было причиной ее столь раннего отбытия из «Коряги». То была детская игра с ракушками, известная с незапамятных времен. Игра, в которой девчонки из племени призывали образ мужчины, назначенного богами в мужья. Дженни расстелила белую наволочку в изножье обшарпанной раскладушки; наволочка, некогда чистая, от многочасового метания и собирания ракушек превратилась в одно серое пятно, чуть светлеющее к краям. Дженни стоит над наволочкой, слегка прогнувшись в своей шмелиной талии, медленно водит сомкнутыми ладонями по кругу… раскрывает руки, извергая на тряпочку фейерверк разноцветных, зализанных прибоем раковин. Какое-то время изучает их, напевает: «Эта постель без мужчины Давно, чересчур уж давно» на мотив «Больше дождь не пойдет»[104]. Кивает увиденному и собирает ракушки, снова заводит: «Ах, утешь ты мою уж кручину, Ваконда, глубокое дно… Эта постель без мужчины давно, чересчур уж давно…»

Когда Дженни было пятнадцать, проблема заключалась в том, что ее постель не долго застаивалась без мужчины.

— Дженни, ты еще не отпраздновала свою шестнадцатую весну, — увещевали ее братья, — чтоб заниматься бизнесом… Да и что за бизнес, кстати?

— С отцом. Торговать. Он голосовал за Рузвельта.

— Он дурак. Слушай, может, пойдешь лучше с нами? Вниз по берегу, к дому, который построил нам Гувер. Дом лучше, чем этот: стены крепкие, удобства внутри… и снаружи тоже… и нам будут оплачивать жизнь там, ниже по берегу. Так, может, ты?… Хоть бы посмотрела.

Дженни покачала головой покрутила стройными бедрами перед новеньким фургоном, купленным братьями для переезда в резервацию:

— Я, пожалуй, останусь здесь, если вы не против. — Тусклое алюминиевое отражение кивнуло ей одобрительно и веско; она задрала оранжевую юбку, демонстрируя стройные бронзовые ножки, голые до самого пупка… — Отец говорит, индейцы при Новом Курсе[105]имеют такие же права, как все. Он говорит, мы с ним можем открыть лавку, если захотим. Вам нравятся мои ножки?

Братья разинули рты:

— Дженни! Господи! Опусти юбку! Отец — чокнутый дурак. Ты поедешь с нами.

В ответ она задрала юбку сзади и повернулась, оглянувшись через плечо на бронзово-алюминивое пятно ее отраженных ягодиц.

— Он сказал, что если останемся здесь, где рубят лес, — скоро разбогатеем и будем отдыхать. Ммм… как вам апельсинчик, а?

Пять лет спустя ее отец доказал свою чокнутость и придурковатость, потратив все их сбережения на новый дом из полноценных досок, крытый гонтом, все стены оштукатурены… прямо рядом с усадьбой Принглов. То была ошибка: индейцу дозволялось заниматься бизнесом, ему дозволялось даже иметь дом со штукатуркой и гонтом, но не приведи господи построить этот дом и вести бизнес по соседству с благочестивой, богобоязненной христианкой! особенно если христианка эта — Грымза Прингл. Фимиамствующие горожане сожгли дом, не дав Дженни и одну ночь провести под новой крышей, а затем в приступе праведности выгнали отца в горы. Дженни позволили остаться, но с тем условием, что она понизит свои запросы, равно как и цены в лавке, и переселится в какое-нибудь место понеказистее…

— Не так уж все плохо, — сказала она братьям, когда те явились ее забрать. — Мне дали миленький домик. И я не одинока. Танцую на танцульках, когда только ноги пожелают. Поэтому я, наверно, останусь. — Она пренебрегла упоминанием о зеленоглазом молодом дровосеке, которого поклялась заарканить в лассо своей ласки. — К тому же я получаю пятнадцать, а то и двадцать долларов в неделю… а вам что правительство дает, ребята?

Снижение запросов, что жилищных, что денежных, мало трогало ее: когда делиться стало не с кем, ее доходы даже возросли. Да и рада она была снова переселиться на плес и поближе к морю. Она так и не сумела привыкнуть ни к запаху номера в отеле, ни к ночным шагам незнакомых людей в коридоре, что будят тебя, а ты лежишь и ничего не понимаешь. «По крайней мере, когда слышишь шлепанье башмаков по грязи, в полуночный январский холод, знаешь точно, что это к тебе гость».

Беда была в том, что с прошествием январей, при строгой диете из мидий, вапату и скверного пива, ее бронзовая попка становилась все монументальнее, а шаги в ночи — все реже. В финансовом плане у Дженни все обстояло вполне благополучно: земля вокруг ее хижины была обильна медью так же, как и мидиями. Да что медь — буквально сотни коробочек из-под табака, по пятнадцать-двадцать долларов в каждой, обогащали ту почву. Она хорошо усвоила урок смирения, что преподал отец своим обратным примером: не выставляй напоказ успешность бизнеса — прячь ее. И многие годы ее усердный инвесторский труд — женщину с лопатой видели столь часто, в любое время дня и ночи, — приносил ей, в довесок к прочему, еще и изрядные дивиденды жалости. Поэтому богатство ей не досаждало. Но, чем жиже были шаги в чавкающей жиже, тем больше Дженни тосковала по обществу. Достаточно, чтоб возжелать перемен.

На сей раз она решилась на путешествие. Она навестила братьев. Те строгали ножиками трогательные безделушки, ютясь в армейской барачной палатке. Предложили ей коробку в качестве кресла.

— Правительство немножко не успело построить дома с этой войной, — извинялись и извиняли они. — Но уж скоро…

— Ничего. Где тут у вас старик в козьей шкуре? Я с ним говорить пришла. Мне чары нужны.

Шаман с первого взгляда заявил, что ей для перемен в жизни нужны очень сильные чары, необычайно могущественное волшебство, куда могущественней, чем у него под рукой. О'кей, она найдет. В Куз-Бее она купила роман Томаса Манна и весь путь до Ваконды на автобусе пыталась понять хотя бы, где эта волшебная гора[106], про которую толкует этот парень. Она сдалась на мосту перед городом и вышвырнула книгу в реку. После этого она брала материалы для исследования в библиотеке: так она и свою тягу к тайному знанию тешила, и множество книг были в досягаемости, и не было никакого смысла покупать что-то сверх необходимого, ибо ясно, что много поджидает ее разочарований, вроде той мути, которую сочинил этот немецкий пустозвон.