— Ну, дорогая, — промолвил Нейл, выдержав вескую паузу, — это даже не смешно. Или ударь как следует, или не балуйся.

Я сделала из ремня петлю и накинула эту петлю ему на шею.

— Курой Мак Даре.

— Что?

— Я приглашаю тебя в свой дом. Мы можем поужинать вместе, а потом... — Я ласково провела кончиками пальцев по его щеке. — Что скажешь?

— Да, — ответил он не раздумывая. И улыбнулся с закрытыми глазами. — Это лучшее, что я слышал от тебя за все время нашего знакомства.

Проснулась я, как обычно, от пронзительного, громкоголосого, неумолчного, ликующего звона цикад. Чертовы твари вопили так, что уши отваливались. И хотя это повторялось изо дня в день на протяжении нескольких недель — сказочные рассветы и эти гимны восходящему светилу из каждого куста, как будто солнца не было по меньшей мере год и тут оно, наконец, появилось, — я так и не смогла к этому привыкнуть.

На кухне гремит посудой Урания. Интересно, что она думает? Может, это и не должно меня волновать, но ведь, собственно, и не волнует. Просто интересует. Урания — женщина, и Елена — женщина. Урания хозяйничает в этом доме, а Елена гостит. И вот впервые здесь появился мужчина. Запах его сигарет еще витает в воздухе. Следы его недавнего присутствия можно обнаружить повсюду. Кресло, в котором он сидел, развернуто в сторону распахнутого настежь окна, книга на русском языке, которую он просматривал, пробуя отыскать немногие знакомые на слух слова, так и лежит на журнальном столике, открытая точно посередине.

Увидев нас вместе, Урания и глазом не моргнула, спросила только, в котором часу подавать ужин. Я сказала, что она может идти домой, а Нейл, улыбаясь, добавил несколько слов по-гречески. Слушая, как они беседуют, я ощутила что-то вроде ревности. Смешно. Позже я спросила его: «О чем вы говорили?» — «Я сказал, что она может быть спокойна — я не причиню тебе никакого вреда сверх того, что ты уже причинила себе сама. Я накормлю тебя, раздену и уложу спать. Я уберу всю посуду, вынесу мусор. И утром она найдет свое хозяйство и свою госпожу в том же виде, в каком оставила».

В том же виде... Не совсем так, милая моя Урания. Вернее, совсем не так.

Я отбрасываю одеяло и медленно провожу руками по своему обнаженному телу. Блаженство — вот что я испытываю. Иначе и не скажешь. Неописуемое блаженство.

Как он шепнул мне на ухо: «Разреши себе это, Элена». И я увидела, какими могут быть его глаза — нежными до самозабвения.

Настораживало только одно: в третьем часу ночи он уехал. Мне даже в голову не приходило, что он может так поступить. Зачем? Чтобы завтра опять встречаться на полпути к забытой часовне или легендарной крепости?.. Когда он встал и начал собираться, я просто глазам своим не поверила.

— Нейл, ты куда?

— Домой.

— Останься! — вырвалось у меня. Он уже тянулся за рубашкой.

— Нет, правда. — Я села в постели. — Тебе необязательно уезжать.

Он взглянул на меня исподлобья с каким-то затравленным выражением. В тусклом свете ночника волосы его, падающие на глаза, казались совсем черными.

— Я бы остался, но... — я с трудом разбирала его бормотание, — по утрам, знаешь ли, у меня иногда случается что-то вроде приступов мигрени, и я не хочу...

— О господи! — негодующе воскликнула я и чуть было не добавила: «И всего-то!»

— Костас и Ифигения знают, что делать, — продолжал он с мучительным чувством неловкости, — но тебя это может напугать.

Я попыталась воззвать к его благоразумию:

— Оставайся, Нейл. В любом случае это проще и уж точно безопаснее, чем гнать среди ночи на мотоцикле через весь остров по этим жутким дорогам. Один поворот на Селию чего стоит!

Он стоял возле кровати в глубоких раздумьях. Ему хотелось остаться, но он боялся, что приступ мигрени, который может сразить его наутро (а может и не сразить), вызовет у меня панику и даже отвращение.

— Я могу пройти этот поворот с закрытыми глазами.

— Но встречные автомобили...

Он усмехнулся с той же неловкостью и произнес жестковато:

— Мне нечего бояться, Элена.

— Что с тобой, Нейл? — осмелилась я спросить. — Отчего эти мигрени?

Глаза его стали холодными и пустыми, как замерзшая в колодце вода.

— Не будем говорить об этом. Никогда, слышишь?

Через полтора часа он позвонил, как я просила, и сообщил, что благополучно добрался до Хора-Сфакион. Если бы в то время я имела представление об этой дороге, то ни за что не отпустила бы его.

Телефонный звонок. Хватаю трубку и одновременно ищу глазами часы. Половина одиннадцатого.

— Элена, — говорит он пристыженно, — я не могу больше ждать.

— Как самочувствие? — интересуюсь я, зевая и потягиваясь среди мягких подушек.

— Нашла что спросить! Ты любовница или медсестра?

— Когда мы увидимся?

— Через час. Я не могу больше ждать. Я выезжаю.

— Нейл, — говорю я в трубку, чувствуя, как она становится влажной от моего дыхания, — я люблю тебя.

И тут он заставляет меня удивиться по-настоящему:

— Я знаю. Я люблю тебя, Элена.

— Боже! Не думала, что ты это скажешь.

— Мужчины, как правило, избегают подобных признаний, считая любовь своеобразной формой рабства. Я так не считаю. Любовь не форма рабства, а способ существования. У нас еще будет время это обсудить через час.

— Господи Исусе, — шепчу я, стоя под душем, направляя прохладные струи воды то на бедра, то на груди, на которых еще можно различить следы его зубов, — этот тип окончательно спятил.

И вот он снова здесь, поднимается по ступеням террасы. Белая рубаха, расстегнутая на груди, сверкающие золотые украшения. Никто не назвал бы его красоту совершенной, но она совершенна для меня. Обожаю такие лица — подвижные, ироничные, чувственные.

Его руки на моих бедрах, пристальный взгляд в упор.

— Чем мы займемся, Элена? Поедем купаться? Или смотреть базилику в Панормо?

— Пошли в постель, — говорю я слабым голосом, готовая обмякнуть у него на руках.

— Боже, благослови эту женщину, — бормочет Нейл, забрасывая меня на плечо, как военный трофей, и следуя через маленький коридорчик в спальню, — она читает мои мысли.

Урания вежливо удаляется, поэтому я могу визжать, сколько заблагорассудится. С ума сойти, ведь раньше я этого не делала. Как выяснилось, я много чего не делала раньше. Этот парень превратил меня из интеллигентного человека в ненасытное чудовище. Такое же, каким был он сам.

— Ты сам-то разве не придаешь этому неоправданно большое значение?