С какой силой они выразили народную душу, вверив свои собственные сердца смерчу страстей! И почти все умерли от разрыва сердца, – словно сказочные цикады, всколыхнувшие наш воздух нездешним звоном…

Если вас хоть единожды взволновала долетевшая издалека песня, если и ваше твердое сердце было ранено любовью, если вам дорога традиция – тропинка в будущее, я прошу вас – и того, кто сидит за книгой, и того, кто идет за плугом, – спасите от гибели бесценный живой клад нашего народа, огромное, веками хранимое богатство андалузской души. Я хочу, чтобы этим гранадским вечером вы задумались о судьбе канте хондо. Организаторы конкурса, от имени которых я говорю, обращаются ко всем, любящим родину и искусство, и рассчитывают на вашу поддержку.

19 февраля 1922 г.

Мята, змея, полуночь.

Запах, шуршанье, тени.

Ветер, земля, сиротство.

(Лунные три ступени.)

Когда встает луна,

колокола стихают

и предстают тропинки

в непроходимых дебрях.

Когда встает луна,

землей владеет море

и кажется, что сердце —

забытый в далях остров.

Никто в ночь полнолунья

не съел бы апельсина, —

едят лишь ледяные

зеленые плоды.

Когда встает луна

в однообразных ликах —

серебряные деньги

рыдают в кошельках.

Ко́рдова.

В дали и мраке.

Черный конь и месяц рыжий,

а в котомке горсть оливок.

Стук копыт нетерпеливых,

доскачу – и не увижу

Ко́рдовы.

На равнине только ветер,

черный конь да красный месяц.

Смерть уставила глазницы

на меня через бойницы

Ко́рдовы.

Как дорога вдаль уносит!

О мой конь неутомимый!

Смерть меня сегодня скосит

перед башнями немыми

Ко́рдовы.

Ко́рдова.

В дали и мраке.

Де́ревце, деревцо́

к засухе зацвело.

Девушка к роще масличной

шла вечереющим полем,

и обнимал ее ветер,

ветреный друг колоколен.

На андалузских лошадках

ехало четверо конных,

пыль оседала на куртках,

на голубых и зеленых.

«Едем, красавица, в Ко́рдову!»

Девушка им ни слова.

Три молодых матадора

с горного шли перевала,

шелк отливал апельсином,

сталь серебром отливала.

«Едем, красотка, в Севилью!»

Девушка им ни слова.

Когда опустился вечер,

лиловою мглой омытый,

юноша вынес из сада

розы и лунные мирты.

«Радость, идем в Гранаду!»

И снова в ответ ни слова.

Осталась девушка в поле

срывать оливки в тумане,

и ветер серые руки

сомкнул на девичьем стане.

Де́ревце, деревцо́,

к засухе зацвело.

На горе, на горе высокой

деревцо стоит зеленое.

Пастух проходит

своей дорогой…

Протянулись оливы сонные

далеко в поля раскаленные.

Пастух проходит

своей дорогой…

У него – ни собак, ни стада,

и ни посоха, и ни друга.

Пастух проходит…

Он растаял, тень золотая,

без следа исчез в поле дальнем.

Своей дорогой.

Ане Марии Дали

Все дрожит еще голос,

одинокая ветка

от минувшего горя

и вчерашнего ветра.

Ночью девушка в поле

тосковала и пела

и ловила ту ветку,

но поймать не успела.

Ах, то солнце, то месяц!

А поймать не успела.

Триста серых соцветий

Оплели ее тело.

И сама она стала,

как певучая ветка,

дрожью давнего горя

и вчерашнего ветра.

В глубинах зеленого неба

зеленой звезды мерцанье.

Как быть, чтоб любовь не погибла?

И что с нею станет?

С холодным туманом

высокие башни слиты.

Как нам друг друга увидеть?

Окно закрыто.

Сто звезд зеленых

плывут над зеленым небом,

не видя сто белых башен,

покрытых снегом.

И чтобы моя тревога

казалась живой и страстной,

я должен ее украсить

улыбкой красной.

За стеклом окошек неподвижных

девушки улыбками играют.

(На струнах пустых роялей

пауки-акробаты.)

Назначают девушки свиданья,

встряхивая косами тугими.

(Язык вееров,

платочков и взглядов.)

Кавалеры отвечают им, цветисто

взмахивая черными плащами.

Посвящается Лопе де Вега

Умывается ночь росою,

затуманив речные плесы,

а на белой груди Лолиты

от любви умирают розы.

От любви умирают розы.

Ночь поет и поет нагая,

ночь над мартовскими мостками.