А когда так получилось, что турки нас прижали и стали мы отступать, как стадо баранов, перестали и письма приходить, и все. Я только успел передать через одного местного там последнюю любовную записочку, которую ей написал, что, мол, Анфи, все у меня хорошо. Мы уходим на кораблях. Я вернусь. Если получишь письмо, знай, я буду тебя ждать. И мы отчалили.

Вернулся я в деревню, из моего призыва остались в живых я да еще человек двадцать. Но мне вообще было наплевать. Услыхал я о той беде, что в Смирне приключилась[22], и духу мне не хватало радоваться, что я остался живой и мог с матерью свидеться. Время шло, шло, а я ни есть не хотел, ни из дома выйти, все слушал, как мать говорила соседям, что я якобы заболел от военных тягот и все такое. Но я несколько месяцев и с кровати-то с трудом поднимался, пока не пришел мой отец и не выпытал, что случилось и почему я так сохну. Так и так, говорю ему. Он меня понял и говорит: столько народу полегло на войне, мужиков и ребят молодых, а ты сидишь, сопли жуешь из-за какой-то бабы? Другую найдешь, женишься и позабудешь вот это все. Мне аж стыдно стало, я ж еще молодой был и батю уважал. Ну и как мне ему было сказать, что из всех, кого я видел, как они умирали, и от моих рук даже, и друзей даже, я только Анфи-то и помнил.

И мать моя про то прознала, Гусьяс, и решили они устроить мне шуры-муры, невесту найти, чтобы я женился и успокоился. Так вот, за год пять раз сваха ко мне ходила, но я все отказывался, и в конце концов привели мне игумена из монастыря, чтобы тот мне разъяснил, что грех, мол, до сих пор думать о мертвых. Тогда я и решился, согласился на помолвку да и женился на Рине. Я даже и плясать-то на свадьбе не стал, но тогда всем сказали, что не мастер я этого дела, вот, мол, поэтому так себе из меня танцор. И свекру моему сказали, что я от природы тяжелый такой, а я и смолчал, так что они все быстренько провернули.

Однажды зимой в двадцать четвертом я, помню, резал жерди для забора, приходит Рина, беременная Яннисом, и говорит, мол, в деревню беженцы приехали, так что староста сказал собраться всем мужикам, кто может, и пойти их прогнать, потому как ежели они сюда придут, так всю землю у нас отберут. Я как услышал – аж вскипел! Это же мы пошли туда, к ним, Гусьяс, мы же их погубили, понимаешь? Таким разъяренным я Кирьякоса еще никогда не видел. Это же мы пошли туда, к ним, говорил он мне, у них такие дворцы там были, люди ходили в костюмах и платьях, а здесь, в деревне, как мы вернулись, девки наши еще в зипунах шастали. Это мы их разбередили, нагадили, а теперь, когда мы им нужны, мы же и пинаем их, как грязную тряпку. Так я и пошел, говорит, как был, с серпеткой в руках, и застал их в окружении наших мужиков, которые толкали их и ругались. И только я хотел заговорить, сказать им: прекратите, скоты, как увидел ее, Гусьяс, говорит он мне. Она сидела, скрестив ноги, как побитый ребенок, и смотрела на нас. Она искала своими глазками, а на груди сжимала пачку бумажек, перевязанных бечевкой. Помню, сказал он мне это и расплакался. Я первый раз видел, как Кирьякос плачет. Господь меня наказал, Гусьяс, сказал он мне, потому что мужик не должен два раза одно и то же слово давать.

О, глянь! Поднимают его уже. А я и не заметил. Время пришло. Давай, пошли. Потом тебе дорасскажу.

Когда ходжа поет на минарете

[23]

Дядя-Коцос был дедом моего названного брата. Таким я его знал. Красивый мужик. Не, не лицом, нет. Ну, уродом он тоже не был. Я не то хочу сказать. Красиво вел себя, вот что говорю. Настоящий мужик, как говорится. Всегда с улыбкой, с шутками-прибаутками. А щедрый, каких поискать! Все в деревне так говорили. Даже с нами, а мы ж еще пацанами тогда были, не жался он и не гонял нас, как другие. Где бы он нам ни встретился, всегда у него было что нам дать. То козинак какой, то конфетку. А когда мы приходили к ним домой, я помню, собирал он нас внизу, там, где у Янниса теперь гараж, там у него дом был, давал нам по куску хлеба с сахаром, садились мы, и он нам все истории про войну рассказывал. Он успел и в Первую мировую повоевать, и в Малоазийскую; он был одногодком с моим дедом, дядя-Коцос был в кавалерии, а мой дед – в пехоте. Но мой дед не говорил. Очень уж он жестким был, а про эти дела у него и слова было не вытянуть. А дядя-Коцос все рассказывал, и так хорошо рассказывал!

Когда он был в Салониках, говорит, был он однажды в увольнительной и пошли они вечером в кабаре где-то недалеко от порта. Я помню, Яннис спросил у него, что такое кабаре, потому что откуда нам, пацанам, было это знать, а он нам и говорит, так это как таверна, только туда еще и женщины ходят. «Виктория», говорит, так это заведение называлось. Пошли они, значится, человек пять-шесть из батальона, все нашенские, из одной деревни, потому что тогда так было в армии заведено, всех земляков вместе собирали, так что и воевали они вместе. Ну, значит, пошли они в заведение и сели рядом с компанией каких-то англичан, потому что было это в Первую мировую, и англичане тогда тоже вместе с нами воевали, и там не знаю уж, что произошло, но один англичанин вылил стакан пива на одного из наших. Я-то подумал, как он мне это тогда сказал, что там такая заваруха должна была начаться, потому что нашенские, вишь, они и сейчас какие, а тогда – только представь. Нет, говорит мне дядя-Коцос. Мы ни слова не сказали, встали как джентльмены, вышли на улицу, встали у двери, взяли ручные гранаты да и взорвали к чертям собачьим весь этот клоповник. Щепки на щепке не осталось. Вот потом-то и началась заваруха. Всю ночь они нас искали. И англичане, и итальянцы, и французы. А мы дураки, что ли, там ждать? Мы пошли в сторону нашего батальона и на наше счастье наткнулись на греческий