— А наутро вам, поди, влетало от командиров?

— Так то наутро. А станет гусар думать про утро, если вся ночь впереди?

Почтмейстер захохотал и поднялся еще на две ступеньки. Остановился, обернулся к сыщику.

— В Петербурге оперу слушали. Итальянка пела Лючию Лямур-мур[6]. Такая хорошенькая… Мы еще в антракте поспорили с Ковничем: кто быстрее до барышни доберется, тот ее в ресторан и везет. Как поклоны закончились, я бросился в левую кулису, а Ковнич — в правую.

— И что было дальше? — заинтересовался Мармеладов.

— А! Было, — почтмейстер поднялся еще на ступеньку и снова остановился. — Я запутался в брошенных на пол веревках, свалился в провал за сценой. И сломал ногу. Ковничу тоже досталось. Налетел в темноте на крюк, к которому месяц подвешивают. Его спустили до половины, декорацию сняли, а крюк убрать не успели. Железяка тяжеленная, да еще и острая. Упал мой друг-соперник без чувств, с разбитой головой. Так и лежал, пока театр не опустел. На него случайно наткнулся сторож. Довел до умывальника, посадил в коляску. А я на другой стороне сцены сам выкарабкался, но к итальянке не пошел. Зачем? Все равно опоздал. Обозлился, доковылял до извозчика, поехал к полковому доктору. Смотрю, там Ковничу лоб бинтуют. Мы прогоготали всю ночь, распивая вино, а наутро…

— Вот-вот, Митя! Еще утро, а мы такими темпами до вечера в театр не попадем!

Сыщик обогнал своего спутника, но когда лестница кончилась и они оказались в просторном холле, спросил:

— И что же случилось наутро?

— Знал, что ты спросишь, — почтмейстер подкрутил усы. — Ты ведь, как и я, не терпишь недосказанности. А мои истории о прежней жизни, напротив, обожаешь… Все, все! Вижу этот взгляд. Отлично понимаю, никаких лишних слов. Кх-м! Мы с Ковничем уговорились никому правды не рассказывать, дабы болванами не выглядеть. Прибыли в эскадрон. Там сразу расспросы, а мы отнекиваемся до отшучиваемся. В итоге все решили, что мы подрались из-за итальянки и ранили друг друга саблями. Мы опровергать не стали. Полковник посадил обоих на гауптвахту за поединок.

— Некоторые и под шпицрутены[7] готовы идти, лишь бы не лишиться романтического ореола.

— Не язви, братец. Романтика эта нам потом аукнулась на Кавказе… Из всего полка до наших дней и дожили-то я да Ковнич, — он снял треуголку с желтым пером и повертел в руках. — И ведь до сих пор не уймемся, все спорим. Только могила исправит…

— Что это ты заторопился в могилу? Отставить! У нас еще куча дел, — Мармеладов заглянул в коридор, ведущий вглубь театра. — Для начала хорошо бы найти директора.

Директор Малого императорского театра г-н Тигаев старался как можно меньше времени проводить в своем кабинете. Он имел склонность к хорошей поэзии и не менее хорошему кофию, а здесь его постоянно отвлекали и от того, и от другого. Взять хоть минувшее воскресенье. С самого утра заявился без предупреждения председатель московского цензурного комитета. Занудный старикашка! Зачитал все четырнадцать страниц новых правил, заставил расписаться на каждой. На прощанье прищурился и пробурчал «Хоть и не люблю я театр, но за премьерками вашими послежу, да-с!» Омерзительный тип! Еще и театр не любит. После пришлось выслушать трех актрис — о, эти бестии вечно чем-то недовольны. Одна хочет больше денег, другая — больше ролей, а третьей сценическое платье жмет. Платье жмет, видали вы? Кушать меньше надо, драгоценная! А потом до самого вечернего спектакля директору пришлось принимать дворян, офицеров, купцов и прочую публику.

Ох уж эта публика! И что им неймется? Идите в зрительный зал, смотрите представления. Для вас же господа писатели сочиняют пьесы, а господа артисты их разыгрывают. Но нет, все стремятся к директору со своими пустячными вопросами. Потому и приходится отгораживаться, ставить заслоны. Г-н Тигаев долго искал секретаря, который был бы образован, приятен лицом и мог при необходимости скрутить в бараний рог любого скандалиста, но главное, чтобы умел, не моргнув глазом, соврать посетителю, что директор уехал, в то время как тот предается любимым занятиям в своем кабинете. Убедившись, что Вольдемар обладает всеми нужными качествами, положил ему самое высокое жалование в театре (не считая своего, заметим в скобках). Поскольку театр держится не на таланте артистов, драматургов, костюмеров и композиторов, а на крепких плечах хранителя директорского спокойствия.

— В третий раз повторяю, сударь! Г-н Тигаев не принимает посетителей, — Вольдемар глядел на почтмейстера сверху вниз, опираясь на конторку из красного дерева.

— А я настаиваю! — Митя размахивал треуголкой. — Сию же секунду доложите о нас!

— Там, под зеркалом, золоченый поднос, видите? Кладите свои визитные карточки.

Митя растерянно посмотрел на сыщика.

— Визитные карточки… Как тебе такое, братец? А ежели их не имеется? — последний вопрос был адресован секретарю.

— Помилуйте! Да как же вы живёте без визитных карточек?! — искренне недоумевал тот. — В наше время всякий уважающий себя господин заказывает оные! С золотым обрезом, с вензелями или самые обычные, на тисненой бумаге. Не только люди дворянского сословия, но также купцы, и многие из мещан… Без визитных карточек разве что бурлаки по Волге хаживают.

— Мы пришли по полицейскому делу, — вступил в разговор Мармеладов. — Уточнить несколько вопросов…

— Тогда с полицейскими и приходите! — отрезал Вольдемар. — А вас г-н Тигаев сегодня не примет.

— Ишь, крепость! — бурчал Митя, спускаясь по лестнице. — Такую стену не прошибешь…

— Есть одна мысль, — ответил сыщик.

— Какая же?

— Попробуем пороховой заряд.

XIV

Они поспешили в полицейский участок, но Пороха не застали.

— Полковник уехал в чайную г-жи Самойловой, — подсказал дежурный. — На Никольской, знаете?

Как не знать! Эта чайная в самом центре Москвы стала популярной лишь благодаря чудачествам своей хозяйки. Иные рестораторы завлекают народ шикарной обстановкой, хрусталем и золотыми зажимами для салфеток, либо умопомрачительными блюдами, которые готовят выписанные из Европы