— Люда, ты прости меня. Не знаю, как это случилось…

— Да, что ты, ёлки зелёные, мне очень понравилось. Не ожидала от тебя такой прыти: налетел, как лев, даже охнуть не успела… Думала, все рёбра переломал. Нет, всё вроде цело, только душа девичья теперь болит… — она прижалась ко мне молодым горячим телом, заглянула в глаза.

— Ты такой сильный. Ни минуточки поспать не дал. Как я работать сегодня буду?!

Глаза Людмилы затуманились, а я, несмотря на сожаление о случившемся, вымученно улыбнулся. Какому мужчине не понравится такая похвала?! Люда, надо отдать ей должное, соображала быстро:

— Головка, наверное, побаливает? Выпей рюмочку, золотой мой, подлечись…

Женщина метнулась к холодильнику.

К горлу подкатил удушливый ком:

— Ну, если только одну…

Пара рюмок ледяной, из холодильника, водки и хрустящий солёный огурчик заметно улучшили моё настроение:

«Может быть, никто и не видел, — спрятал я хмельную голову „в песок“, тихонько выбираясь из квартиры».

«Сама виновата, — вспомнил я об Оксане, — месяц, как уехала, и ни слуху ни духу. Хороводится, небось, со своим Степаном, а про меня и думать забыла…»

Но, несмотря на внутренний гонор, на душе было муторно…

Очень скоро я заметил, что о моём ночном приключении уже знал весь посёлок. Стоило мне где-либо появиться, поселковые кумушки мгновенно замолкали, поворачивали ко мне в единый миг ставшие постными лица и чересчур вежливо здоровались. «Больше к Людмиле — ни шагу!», — решил я.

Люда же, наоборот, всеми возможными способами старалась афишировать наши отношения: беспрестанно звонила мне на работу, выискивая повод обратиться с какой-нибудь просьбой (мы помогали бытовым предприятиям посёлка техникой). Как только я заходил в магазин, на глазах очереди демонстративно оказывала мне повышенное внимание:

— Ну что за народ у нас в посёлке, ёлки зелёные? Целый день, с самого открытия, в магазине толкутся, — грохала она счётами по прилавку. — Пропустите человека.

— Нет-нет! Я не тороплюсь.

— Проходите-проходите, Михаил Андреевич. Вы у нас человек занятой, начальник… День и ночь на работе… Что вам?.. Возьмите вот ветчинки… Свеженькую завезли.

Сахалин, как местность, приравненная к районам Крайнего Севера, снабжался очень хорошо.

— Спасибо, мне вот «Беломору» и чаю, пожалуйста…

Народ не протестовал… Для людей такое положение вещей считалось нормальным: «Людкин хахаль зашёл, что же, ему в очереди теперь со всеми стоять?!»

Когда Анжела, преувеличенно скромно опустив лукавые глазки, заглядывала в кабинет, я уже знал, что звонили из магазина…

Дизелист Гиндуллин, с первого же дня моего появления в Кривой Пади взявшийся меня отечески опекать, бурчал под нос, путая от возмущения русские и татарские слова:

— Совсем у тебя дурной башка, Михаил… Зачем к Людка ходил? СигаргА захотел?

Старики говорят: «Один раз сигаргА — вся жизнь каторгА!»

— Фокказ Гиндуллинович, — морщился я. — Помолчи хоть ты, пожалуйста. Без тебя тошно!

— Сколько раз я тебе говорила: зови меня Федя. Я дома Фокказ, для Анны свой. Слушай меня: Оксанка — хороший баба, умный, красивый. Немного худой, совсем чуть-чуть… Приедет сюда, что скажешь?

Я чересчур сильно дунул в папиросу, табак, вылетая из гильзы, засыпал вахтенный журнал, и смятая в сердцах только что распечатанная пачка полетела в мусорное ведро.

— Просил же, Федя… Как человека, просил!..

Хлопнув дверью, я вылетел с электростанции. Безумно хотелось выпить, а водку достать можно было только у Людмилы.

Оксана не писала. Я уже готов был, смирив нрав, ехать в Октябрьский и узнавать её адрес в больнице. Но в то же время прекрасно понимал, слухи разносятся быстро, и о том, что «ленинградец» спутался с продавщицей, наверняка уже знали в соседнем посёлке.

Смотреть на тщательно скрываемые ухмылочки врачих, подруг Оксаны, у меня не было сил.

Время, между тем, двигалось своим чередом. Заканчивалась путина. Рыбобаза перевыполнила годовой план по переработке рыбы. Мы, отправляя на материк последние плашкоуты с засоленной в бочках горбушей и красной икрой, потихоньку распускали сезонников.

После застолья, организованного директором по случаю выполнения плана, я опять остался ночевать у Людмилы. Наутро после бурных ласк подруга со слезами на глазах сообщила, что беременна. Я молча курил и думал о своей никчёмной жизни…

Вечером Люда повела меня знакомиться с родителями, а в субботу я под покровом темноты перенёс к ней на квартиру свои скромные пожитки.

У Людмилы было хорошо. Всегда чисто убрано, обед — вкусный, рубашки — наглажены.

«Симпатичная заботливая женщина, ласковая… Меня любит. Что ещё надо?» — думал я, уплетая за обе щёки домашние борщи.

Но отчего-то всё чаще стал захаживать на пристань, на самый дальний её край, где долго жёг папиросу за папиросой в одиночестве, не чувствуя пронзительного ветра… Курил и смотрел остановившимися глазами вдаль. Туда, где волнуется так похожая на море ковыльная степь, которой я никогда не видал, и, похоже, никогда не увижу…

В середине октября, когда серое, набухшее влагой небо, казалось, уже навечно опустилось на побережье, а первого снега старики ожидали со дня на день, пришла короткая телеграмма из Запорожья:

«Похоронила маму зпт вылетаю семнадцатого Николаевск зпт рейс 1448 тчк Оксана тчк»

* * *

Рыболовная флотилия отбыла в Николаевск. Только один МРС — 413 ещё «болтался» между городом и Кривой Падью. Подвозил нам недостающие для зимних ремонтных работ запчасти, кое-что по мелочи…

Командовал сейнером Иванов Пётр Ильич. Человек примечательный, как своим славным прошлым, так и тем, что был внешне, как две капли воды, похож на Леонида Ильича Брежнева. И лицом, и статью, и даже манерой разговаривать. Понятно, что эта его особенность вкупе с отчеством служили поводом для постоянного подтрунивания над капитаном. Дружеского подтрунивания… Потому как Пётр Ильич мужик был добрый, компанейский, и все его любили.

Гоша Харин, рулевой-моторист, так и «гулявший» за любимым кэпом, как он называл Ильича, с судна на судно, часто рассказывал о славном прошлом Иванова:

— Идем в третий за сутки «замёт»… Команда — на палубе, все на пределе… Еле на ногах держимся… А кэп ставит табурет у рубки, берёт аккордеон и на всю вселенную:

«В один английский порт

Ворвался теплоход в сиянии своих прожекторов.

По палубе прошли и мостик перешли

Четырнадцать французских моряков».

— А голосище-то у него! Сам знаешь… И веришь, Михаил, распрямлялись спины у мореманов, веселее шла работа… И руки уже не так ломило…