Соленая волна душила ее, и Эстерка поспешно выхватила кружевной платочек и горько расплакалась, думая об одинокой могиле мужа, о своем собственном одиночестве в этом мире. Кройндл попыталась ее успокоить — напрасно. Спазмы продолжались до тех пор, пока кибитка не смогла наконец обогнать похоронную повозку и не унеслась вперед со скоростью шестнадцати подкованных лошадиных ног.

3

Прибыв ночью в Лугу, вторую крупную станцию после Гатчины, и войдя в большой скупо освещенный зал для проезжающих, Эстерка вздрогнула: за длинным столом, среди гостей сидел тот, чьи оставленные в одиночестве кости она так горько оплакивала сегодня в кибитке.

Игра ли это ее исстрадавшегося воображения? Отражение ли тоски, мучившей ее все то время, пока они медленно тащились за погребальной повозкой, или же это просто редкостное сходство, совпадение, случающееся лишь раз в жизни?.. У нее не было времени, чтобы прийти в себя, спокойно обдумать то, что она видит… Это была та же жидкая бородка, золотистая и мягкая, сквозь которую просвечивала выдвинутая вперед, характерная для Ноткиных нижняя челюсть. Тот же изогнутый бледный нос, те же близорукие, немного водянистые глаза. Он сидел молчаливый, застывший над бутылкой рома и чашкой чая — это же его любимые напитки… И как только он ее заметил, то поднял лорнет таким же точно движением руки, как это делал он, когда хотел понравиться, изобразить из себя благородного… Через эти отшлифованные и оправленные в золото стекляшки на нее смотрела пара увеличенных молочно-голубоватых глаз — его взгляд.

Из оцепенения ее вывел вежливый голос. В чисто русской манере к ней подошел хозяин станции, согнувшись вдвое, пригласил усаживаться за стол, погреться, выпить горячего чаю… Она отказалась и, опустив глаза, забралась в угол, откуда следила за спиной того. Смотрела на его выбритый красноватый затылок… Кройндл и Алтерка закусывали рядом; они болтали, обращаясь к ней, а она не понимала, чего они хотят. Не могла даже глотнуть горячей воды. Ей казалось, что дух Менди жив и преследует ее, что он еще будет цепляться к ней…

И она не ошиблась. Выпив чаю и прикончив бутылку рому, «дух Менди» встал, прошелся по залу, ища кого-то своими близорукими глазами. Потом поднял лорнет и начал пробираться к маленькой компании, сидящей в углу. Он улыбнулся бойкому мальчугану, поклонился не то Кройндл, не то Эстерке и заговорил на языке, который они обе не понимали, хотя он и казался им знакомым. То ли английский, то ли шведский. И, что странно, голос незнакомца был хриплым и игривым, как у надтреснутой свирели, и к тому же вежливо-сладким — тоже как у Менди, когда он пытался понравиться.

Эстерка сделала строгое выражение лица и показала, что не понимает. Спать она пошла в свою натопленную кибитку, хотя на большой станции не было нехватки в кроватях. На этот раз у Эстерки была какая-то особенная боязнь прилечь в большой гостевой комнате, дышать одним воздухом с тем человеком, который так явно принял облик ее покойного мужа.

Глава восьмая

От Луги до Лепеля

1

Всю ночь Эстерка спала плохо в своей большей кибитке. Она чувствовала себя в ней неуверенно, хотя дверцы были хорошо заперты, а окошки — занавешены. Она поминутно просыпалась от страха, что кто-то, затаив дыхание, прокрадывается к ней мягкими шажками. Однажды поблизости даже послышался хриплый кашель промерзшего незнакомого человека, так похожего на ее умершего мужа.

Она встала раньше всех, разбудила приказчика и кучера, велела запрягать лошадей, чтобы как можно быстрее покинуть Лугу. Отдохнувшие лошади неслись по жесткому, замерзшему шляху, как стрела, пущенная из лука. Пожевав овса из привязанных торб в конюшне при маленькой придорожной корчме, они двинулись дальше и ночью достигли большой станции на перекрестке дорог между Новгородом и Сольцами.[54]

Осторожными шагами, пряча лицо в теплый воротник, Эстерка вошла в плохо освещенный зал для проезжающих, как будто опасалась неприятной встречи… И незнакомец с профилем Менди снова сидел за столом среди других гостей. Открытая бутыль с ромом стояла рядом с ним, а свои замерзшие худые руки он грел, держа в них чашку горячего чаю…

У Эстерки кровь застыла в жилах: как он мог успеть обогнать ее? Ведь она так рано выехала. Как будто черт его сюда принес.

Но она сразу же сообразила, что почтовыми санями, в которых всего-то два места, но зато две лошади в упряжке, можно по такой хорошей, промерзшей дороге ехать намного быстрее, чем в тяжелой кибитке…

Ею вдруг овладело женское любопытство, которого она никогда не проявляла к посторонним мужчинам. Это любопытство смешалось со страхом, как горячее с холодным. Двойник ее нелюбимого мужа странно выглядел в свете сальной свечки, стоявшей на столе, и каждое его движение казалось исполненным глубокого значения.

Она сразу же решила больше не убегать от него, как перепуганная курица. Сделав вид, что она его не замечает, Эстерка отвернулась и стала искать места как можно дальше от освещенного стола. Да, а если он будет приставать к ней, как вчера в Луге? Тогда она ему вообще не станет отвечать. А если будет необходимо, подзовет приказчика и начальника станции, чтобы они вмешались. Она больше не будет убегать…

Холодность и отстраненность, которые она попыталась изобразить на своем лице, мало чем помогли и, видимо, совсем не отпугнули незнакомца, потому что, как только она вышла на минутку что-то взять в кибитке, на заснеженном пустом дворе рядом с ней вырос этот такой знакомый незнакомец… За его элегантно поднятым лорнетом в свете единственного во дворе фонаря Эстерка увидала колючий взгляд того человека с легким эротическим безумием в глубине. Такой взгляд был и у Менди, ее мужа, когда он внезапно, посреди менуэта, забирал ее с бала и отвозил домой, как увозят красивую пленницу.

— Муа же…[55] Их волте…[56] Ай бег ёр пардн…[57] — начал он искать подходящие слова на трех языках одновременно.

— Чего вы хотите? — перебила его Эстерка и почувствовала, что ее кудрявые волосы под дорожным чепчиком встают дыбом, как проволока, так что аж больно.

— Ай лав ю![58] — прошептал тот. На этот раз жестко, чуть ли не стиснув зубы. Казалось, он не просил любви, а требовал.

И сразу же выражение настойчивости на его лице превратилось в какую-то странную беспомощную улыбку, точно так же, как у Менди в последние дни его жизни, когда он уже лежал парализованный