его колючим взглядом. И сразу же услыхала над собой сухой голос, дрожащий от сдерживаемого гнева. Это голос говорил, что вот уже во второй раз его так называемый друг юности — Менди Ноткин — забирает у него лучшее, что было у него в жизни: один раз — когда Менди был жив, а во второй раз — после смерти… В первый раз — сам Менди, в Лепеле, а теперь — через сынка, которого он после себя оставил, — может быть, для того, чтобы блюсти свои земные интересы…

Эстерка съежилась от этих ядовитых слов. Йосеф Шик ясно высказал то, о чем она думала. Еще тогда, когда она сломя голову убегала по дороге Луга — Лепель от незнакомца, у нее были сходные, хотя и смутные мысли… Ей казалось, что «этот самый», как называл его Иван, принял облик Менди и преследовал ее лишь для того, чтобы предупредить… Чтобы она знала, что даже после его смерти она не свободна и не может делать с собой того, что ей хочется, и того, что она честно заслужила. Она может делать только то, что случайно прошептали ее уста во время прощания со свекром… А может быть, она уже тогда, против собственной воли, пропела то, что мертвый суфлер шепнул ей на ухо…

В первый раз после приезда в Шклов она ясно и ярко увидела того, кого потеряла из виду на целых девять лет. То есть с тех пор, как ее против воли выдали замуж. Изменились не только взгляд и голос, изменился весь Йосеф Шик. От его прежней скромности и тихой влюбленности осталось так же мало, как и от его мягких темно-русых волос. Несмотря на то что ему было только тридцать пять лет, от его косм остался лишь веночек на затылке от уха до уха. Из прежнего бледного «девчачьего учителя» он превратился в солидного мужчину с медлительными, немного «онемеченными» манерами, знающего, чего он хочет и чего все остальные хотят от него. Несмотря на внешнее спокойствие, от него веяло скрытым пренебрежением человека, давно разочаровавшегося в справедливости, дружбе и красивых словах. Это выражала его немного выпяченная вперед нижняя губа. Именно по этой губе Эстерка поняла, сколько молча выстрадал этот новый Йосеф за то время, когда она его не видела. Может быть, именно из-за фальшивой дружбы он так страдал, из-за фальшивой дружбы, лишившей его «самого лучшего в жизни», как он сам только что сказал.

Жесткий голос и незнакомый колючий взгляд этого настрадавшегося и набравшегося опыта «девчачьего учителя» теперь задели ее так, что она сразу же утратила гордое выражение лица и уверенную осанку петербургской дамы, которая якобы сама знает, что ей делать с собой, и которая никому не обязана давать отчета.

Срывающимся голосом, опустив глаза, она стала подыскивать слова, оправдываться… Да. Именно потому, что Менди, ее покойный муж и бывший друг Йосефа, был таким… Он ведь знает каким. Она распознает в своем маленьком сыне признаки отцовского характера и хочет их искоренить. Она ни на кого не должна полагаться. Она должна посвятить себя сейчас исключительно ребенку и привить ему только свое. Поэтому…

Брови Йосефа удивленно поднялись. Но он сразу же опустил их, а на его губах появилась пренебрежительная улыбочка. Так, значит, она боится только того, как бы яблочко не упало слишком близко от яблони? Чем тут поможет, если она будет стеречь ребенка день и ночь? Он не верит в подобные средства. Яблочко просто обязано рано или поздно упасть…

Эти слова обидели уже Эстерку. Чтобы «чужак» так пренебрежительно говорил о ее единственном сыне? Этому не бывать.

— Да, — ответила она с холодком и с внутренним подтекстом, — ему совсем нельзя дать упасть. Его снимают рукой, когда оно созреет…

Йосеф пожал плечами, поклонился и, не говоря ни слова, ушел. И Эстерка позволила ему уйти. Ей стало легче на сердце: самое трудное позади! Несмотря на напряженность между ними, с ее стороны это все-таки был честный разговор. Она однозначно дала понять Йосефу, что если хочет, он может ждать. Но до бар мицвы Алтерки она останется при своем решении. А как раз он, Йосеф, говорил как-то неясно. Толком ничего не сказал. Ушел обиженный…

И конечно, пропала надежда на дружеские отношения. Они были двумя разочарованными, опустошенными людьми, желавшими быть свободными от всяких обязанностей по отношению к ребенку третьего человека, хотевшими принадлежать друг другу полностью или совсем не поддерживать отношений. А тем временем могли уйти их лучшие годы…

Итак, постоянная игра Эстерки с самой собой привела к новым бессмысленным страданиям их обоих.

2

Из-за личных переживаний на протяжении восьми-девяти лет характер Эстерки стал намного сложнее. И она сама об этом знала. То, что она была вынуждена постоянно скрывать от прислуги, от свекра, даже от родного отца свои унижения в семейной жизни, сделало ее в каком-то смысле двуличной. Привычка изображать из себя счастливую в петербургском свете в то время, как в собственном доме она была так несчастна, навсегда отделила тон ее речи от того, что она думала, ее решения — от ее поведения. Вместо того чтобы придерживаться теперь строгой линии, намеченной ею, она сама перебегала дорогу бывшему «девчачьему учителю», чтобы подразнить его тоску по ней и собственную тоску по нему. С большим, ноткинским, размахом управляла она домом богача. Она участвовала в делах всех благотворительных обществ и в то же время — следила за Йосефом. Теперь пришел ее черед. Йосеф отдалялся от нее, а она искала всеми средствами возможность увидеть его, услышать о нем, измерить его горечь, взвесить его одиночество — и это доставляло ей странное наслаждение. Она часто посылала Кройндл купить в аптеке то, в чем совсем не нуждалась, а потом расспрашивала ее. Как выглядел аптекарь? Сказал ли он что-нибудь? Расспрашивал ли про нее?.. Время от времени она подъезжала к аптеке сама, останавливала карету и заходила внутрь. Каждый раз она что-то забывала. В большом хозяйстве никогда не помешают средство от несварения желудка, лекарство для детского животика, от боли в горле, от насморка, от головной и зубной боли и другие новомодные средства, которые образованные люди использовали теперь вместо бабушкиных рецептов типа заговоров и тому подобного.

По глазам Йосефа Эстерка видела, что ее приход потряс его, его бледные руки дрожали, пакуя коробочки и пакетики. Но он молчал, а пренебрежительная улыбочка не сходила с его губ.

Понемногу он становился дружелюбнее. Если в аптеке не было чего-то, он обещал, что он