Мацокин продолжал преподавать, любимая работа помогала ему избегать постоянных тревог – весь 1936 год террор не останавливался ни на минуту. Самой мне было нечего бояться: я не имела никаких проблем с советскими властями и никогда не интересовалась политикой. Как и все москвичи, я была осторожна и старалась держать свое мнение при себе: мне было известно, что в каждой организации есть, по крайней мере, один человек, сотрудничающий с НКВД и обязанный писать доносы на коллег. А вот положение Николая вызывало большое беспокойство. Я не верила, что советские органы забудут его тюремное прошлое и перестанут относиться к нему как к подозреваемому. То, что Мацокин был невиновен, не играло никакой роли. Единственным, что имело значение, было то, что он в свое время уже сидел в тюрьме. Пока мы жили вместе, я дрожала от страха за своего друга и почти каждый день испытывала самую настоящую агонию, следя за тем, как движутся стрелки настенных часов, а Николая все нет и нет. Зная о моих страданиях, он старался как можно реже опаздывать, но почти всегда задерживался после занятий либо со студентами, либо на собраниях преподавателей.

В июле 1936 года умер Максим Горький. По этому поводу был объявлен большой траур, все газеты и журналы печатали дифирамбы в адрес покойного писателя. Руководство страны официально восхваляло достоинства этого человека из народа, но москвичи, доверявшие друг другу, шепотом говорили, что Горький убит по приказу Сталина, которому герой Нижнего Новгорода, очевидно, откровенно сказал, что думает о его методах построения счастливого общества.

Очень скоро еще одно событие привлекло внимание москвичей. Как-то августовским утром 1936 года столичные газеты вышли с крупными заголовками, извещавшими о начале народного суда над изменниками родины. Эти предатели – Зиновьев, Каменев и еще четырнадцать большевиков, соратников Ленина, Троцкого и Сталина – обвинялись в сотрудничестве с гестапо. Всем было очевидно, что их главная вина – неприятие сталинской диктатуры. Уже сам факт присутствия на процессе большого числа иностранных журналистов свидетельствовал о его масштабе. ЦК призвал советских граждан выразить единогласную публичную поддержку руководству страны, чтобы продемонстрировать всему миру: предателей ждет народное возмездие. В день открытия процесса было официально разрешено закончить рабочий день в четыре часа вечера, чтобы трудящиеся смогли выйти с манифестацией к Дворцу правосудия[41]. Все были ошеломлены, узнав о том, что обвиняемые признались во всех инкриминированных им преступлениях, даже самых абсурдных. Наивные граждане не понимали, как старые революционеры типа Зиновьева и Каменева могли вести себя подобным образом, и, конечно, не догадывались о том, что эти безумные признания были получены под пытками, о чем Хрущев сообщит на XX съезде КПСС. Все обвиняемые были приговорены к смерти.

Физическое устранение соратников по борьбе с царизмом еще больше опьянило Сталина. В стране начались повальные аресты, люди, которых ночью уводили чекисты, исчезали без следа. 26 сентября 1936 года, неожиданно и к всеобщей радости, мы узнали об аресте главы НКВД Ягоды[42]. Те, кто мог быть осведомлен о том, что происходит на самом верху, знали, что с момента убийства Кирова Сталин перестал доверять главе НКВД. Другие утверждали, что Сталин хотел избавиться от Ягоды, который был в курсе всех деталей подготовки покушения на Кирова и знал, кто организовал это преступление. Ягода был смещен со своего поста и заменен человеком по фамилии Ежов[43], чье имя было никому не известно. Страх начал понемногу утихать, а сотрудники НКВД, казалось, стали реже появляться на улицах. Люди надеялись, что Ежов окажется менее жестоким, чем его предшественник, и осенью 1936 года многие из тех, кого лично или их родственников не затронули репрессии, верили, что смогут избежать ареста.

К несчастью, у Николая Мацокина ситуация складывалась не лучшим образом. Помимо национальной трагедии – я имею в виду политические процессы, – мы переживали еще и личную драму: с каждым днем Николая все больше и больше охватывало чувство неуверенности и тревоги. Уже несколько месяцев он ощущал за собой плотную слежку. Когда он осторожно поинтересовался у друзей о причинах столь пристального внимания к своей персоне, ему ответили, что, вероятно, это происходит из-за того, что Сталин обратил свой взор на Дальний Восток. Я получила подтверждение этому предположению однажды утром, когда увидела, как на стене Энергетического института, где я работала, вывешивают плакат: ЦК комсомола, взывая к патриотизму своих членов, предлагал им записаться на курсы китайского и японского языков. Курсы предполагалось открыть в ближайшее время. Официально это объяснялось тем, что СССР должен защищать себя от угрозы японского милитаризма. Директор институтской библиотеки Татьяна Новикова попросила помочь ей подобрать учебники китайского и японского языков. Мы обошли все городские библиотеки, и только в Военной академии имени Суворова[44] смогли найти пятьдесят экземпляров грамматики восточных языков. Николай не верил, что эта кампания по изучению китайского и японского поможет ему найти работу, соответствующую его квалификации, скорее наоборот. Я не понимала, в чем причина его сомнений, но он не желал вдаваться в подробности, говоря, что, очевидно, только ближайшее будущее подтвердит или опровергнет его предположения.

В июне 1936 года Николая вызвали в Ленинград на заседание ученого совета и обвинили в том, что он систематически браковал дипломные работы студентов, в то время как другие преподаватели китайского и японского языков считали их заслуживающими внимания. Николай объяснил членам комиссии, что считает невозможным для себя принимать откровенно слабые работы. Неожиданно Мацокин нажил множество врагов среди студентов и преподавателей, оскорбленных его критикой. Комиссия была хорошо осведомлена о репутации Николая за границей и не осмелилась открыто действовать против него в тех вопросах, где его знания не подлежали сомнению. Но Мацокин возвратился из Ленинграда без малейших иллюзий. Он был убежден, что его арест остается лишь вопросом времени.