Я сделала все так, как мне посоветовала Люба, и провела часть ночи во дворике Дворца правосудия на улице Горького. В девять часов утра я увидела, как подъезжает «ЗИМ». Я дождалась, пока из машины первым выйдет телохранитель, и, когда генеральный прокурор СССР ступил на землю, выскочила из своего укрытия. Оттолкнув охранника, попытавшегося меня остановить, я схватила Вышинского за руку и завопила:

– Я француженка! Я совсем завшивела! Я живу на улице! Вы не имеете права! Я француженка!

Меня немедленно оттащили, но прокурор, перед тем как удалиться, знаком приказал своим людям отпустить меня. Через несколько минут симпатичная молодая женщина в темном пиджаке с орденом Ленина на лацкане вышла из Дворца правосудия, подошла ко мне и мягко спросила:

– Что вам нужно?

В слезах я стала рассказывать ей свою историю, но она очень быстро прервала меня, сказав:

– Следуйте за мной…

Я поднялась за ней по лестнице главного входа Дворца правосудия, и она провела меня в кабинет, находившийся справа на втором этаже. Когда я объяснила ей свою ситуацию, женщина вышла, попросив немного подождать. Она вернулась через минуту, чтобы провести меня к Вышинскому. Прокурор был худощавым человеком с пронзительным взглядом. Некоторое время он внимательно меня разглядывал, затем, сняв телефонную трубку, распорядился, чтобы через двадцать минут мне открыли мою опечатанную комнату. Он добавил, что считает совершенно недопустимым то, каким образом Петухов себя ведет в отношении гражданки Франции Сенторенс, и что это чудовищно и бесчеловечно вынуждать ее к бродяжничеству. Завершив разговор, он бросил трубку и, не глядя в глаза, жестом дал мне понять, что аудиенция окончена.

Андрей Януарьевич Вышинский. 1938. Фото из журнала «Огонек», № 3. 1938

Сотрудники НКВД открыли дверь моей комнаты. Управдом остановил меня в коридоре и посоветовал молчать, если я увижу последствия обыска. Энкавэдэшники перевернули мое жилище вверх дном, но, насколько ему было известно, ничего не нашли. Затем он добавил, что не смог мне выдать свидетельство, которое я от него требовала, только потому, что НКВД запретил ему это делать. Перед тем как впустить меня в комнату, чекисты конфисковали все, что принадлежало Мацокину, предупредив, что я не имею права уезжать из Москвы без разрешения.

15 октября меня окончательно уволили с работы, и теперь мне предстояло решать вопрос, как жить дальше. Ко мне пришла моя коллега по институту Ольга Ильинская и спросила, чем может помочь. На выходе ее остановил сотрудник НКВД и настоятельно посоветовал прекратить какие-либо отношения с женой врага народа. В тот же вечер она возвратилась в мою комнату и сказала:

– Мужайся, Андре. Мой отец, священник, сидит в тюрьме. Они меня не запугают, на все воля Божья. Я тебя еще навещу. Не падай духом. Доверься мне…

Я еще должна была заплатить за квартиру за те три месяца, что там не жила. Не успела я вселиться, как мне сообщили, что у меня двадцать четыре часа, чтобы решить этот вопрос, иначе меня выселят. От самой идеи вновь оказаться на улице мой разум помутился. Но где достать деньги? Чекисты не конфисковали библиотеку Мацокина, но запретили мне притрагиваться к ней, заявив, что в противном случае я буду нести за это уголовную ответственность. Но я хотела есть и боялась оказаться на улице. Черт с ними, с запретами! Я отнесла несколько книг букинисту и получила за них хорошие деньги. Так я собрала достаточную сумму, чтобы сохранить свое жилище и возобновить поиски Мацокина. Мне казалось, что если я сама смогла найти выход из затруднительного положения, то мне удастся и Николая вытащить из тюрьмы. И я вновь отправилась по знакомому пути, но в приемной НКВД не было уже почти никого, кроме старушек.

3 ноября 1937 года я снова пошла на прием к Петухову. Мой визит для него был явно некстати. Он встретил меня с таким презрением и злобой, что стало ясно: больше не стоит ждать от него дружеских советов. Увидев, как я вхожу в его кабинет, он закричал:

– Вы еще здесь? Забирайте ваши вещи и убирайтесь!

До меня не сразу дошел смысл его слов, возможно, потому, что чувство негодования затмило рассудок. А может, еще и потому, что я настолько возненавидела этих бездушных мучителей, что перестала верить в то, что они способны на малейшие человеческие проявления.

5 ноября я мирно спала, когда услышала звонок в дверь. Я включила свет и посмотрела на часы – было два часа ночи. Кому я понадобилась в такое время? Сразу забилось сердце от мысли, что вернулся Николай. Как сумасшедшая я вскочила с кровати, открыла дверь – и отпрянула в оцепенении: передо мной стоял солдат, вооруженный винтовкой со штыком. Он громко закричал:

– Руки вверх! Где ваше оружие?

Это было абсурдно, ужасно, нелепо! Инстинктивно, не зная, убьет он меня или нет, в полной растерянности от этой кошмарной сцены, я направилась к своей кровати, за мной шел этот солдат, а за ним в комнату вошли офицер НКВД и управдом. Офицер объявил:

– Андре Сенторенс, вы арестованы…

Он предъявил мне ордер на арест, приказал сесть и не двигаться, пока будет проводить новый обыск в этой жалкой комнате. Его добыча была довольно скудной: две анкеты из посольства Франции, свидетельство о браке с Трефиловым, свидетельство о рождении сына Жоржа, мой профсоюзный билет, множество писем от сестры Жанны (в одном из них она сообщала о смерти матери), семейные фотографии, фотографии, сделанные в Сталинабаде (в том числе фотография Аги Махмудова) и мое удостоверение личности, где черным по белому было указано, что я француженка.

Окончив обыск, офицер приказал солдату не выпускать меня из виду и вышел. Он вернулся примерно через час и сообщил со смущенным видом:

– Я пытался сделать все, что мог, но ничего не поделаешь, вы должны поехать со мной.

И, взяв мой чемодан, добавил:

– Вы, вероятно, уедете на несколько лет, так что возьмите с собой побольше вещей…

Но я была не в состоянии пошевелиться, и офицер сам сложил мое нижнее белье в чемодан и застегнул его. Часы пробили половину шестого, когда я вышла из комнаты, где предполагала начать заново свою жизнь. Все было кончено. Николай пропал без вести, меня увозят бог знает куда, мои жалкие пожитки разбросаны. Для тех, кто завтра, очевидно, займет мою комнату, все будет выглядеть так, будто мы никогда не существовали… Кажется, ни в какой другой момент я не испытывала такого чувства угнетенности, близкого к отчаянию и желанию умереть. Я настолько оцепенела, что даже не могла плакать. В машине офицер, видя мое состояние, посоветовал мне не бояться: он знал, что у советской власти ко мне нет личных претензий, а арестована я из-за своего мужа.

Через несколько минут мы прибыли к месту назначения – тюрьме НКВД на Лубянке.

Едва я ступила на землю, передо мной автоматически открылись ворота тюрьмы. Я перешагнула порог зловещего здания и поднялась на несколько ступеней, навстречу нам вышел охранник НКВД. Сопровождавший меня офицер, передав ему документы, найденные в моей комнате, ушел, а женщина в форме НКВД отвела меня в тесную кабинку, примерно полтора метра в длину и семьдесят сантиметров в ширину. Взяв мой чемодан, она достала из него бумажные салфетки, мыло, зубную пасту и щетку. Вернув мой похудевший багаж, охранница очень быстро и с заученной ловкостью, свидетельствовавшей о большом навыке, вынула шпильки из волос, срезала все крючки с платья и конфисковала часы и кольцо. Избавив меня от всего лишнего, она передала меня охраннику, и мы двинулись по лабиринту коридоров. От бесчисленных поворотов, спусков и подъемов у меня закружилась голова. Казалось, этот ужасающий переход никогда не закончится: я попала в ад, и мое наказание состоит в том, чтобы вечно идти по коридорам, ведущим в никуда. Наконец, охранник остановился перед дверью, открыл ее и мягко втолкнул меня внутрь. В камере размером пятнадцать квадратных метров содержалось около тридцати женщин. Догадавшись по моему акценту, что я иностранка, они закричали: