стук в дверь, – это значит, что Чезаре вернулся, Кон спасена и мне не придется оставлять ее одну и плыть в Керкуолл.

Впервые на моей памяти она так ослабела. Из нас двоих она всегда была сильнее, увереннее, всегда решала, как нам поступать. Это она уговорила меня перебраться сюда, на остров. Помню, как мы с ней перевозили в лодке раненых с «Ройял Оука» в укромную бухточку, где никому из Керкуолла нас не найти. Помню ужас в ее глазах, когда она прижимала пальто к лицу того умирающего. Помню, как она ходила молчаливая, испуганная, будто сама не верила, что сотворила такое.

А теперь она кашляет, сипит и еле держится на ногах. Я то и дело выглядываю в окно, не идет ли Чезаре.

Но прошел уже не один час, солнце почти закатилось, а Чезаре все нет.

– Я же тебе говорила, – начинает Кон. – Говорила, не надейся. Я и без лекарств поправлюсь, ни к чему тебе плыть в Керкуолл. – Она снова заходится кашлем.

Овсянка пришкварилась ко дну кастрюли, превратилась в черное месиво. Сердито вздохнув, бросаю посудину в таз. Кон вздрагивает, давится кашлем.

– Прости, – говорю я. Подбегаю к ней, глажу по спине, протираю влажной губкой лоб.

Когда приступ кашля стихает, я подхожу к окну и, отдернув парусину, выглядываю на улицу. Огни в лагере еще светятся, мелькают тени людей, но близок час затемнения, и лагерь вот-вот погрузится во мрак. И опять ночь напролет надо лежать в темноте, считать хриплые вдохи Кон, держать ее за руку, когда она кашляет, гладить по голове, пока она не уснет.

Час спустя в дверь тихонько стучат – осторожно, будто Чезаре боится нас разбудить.

Слава тебе господи! Бросаюсь к двери, распахиваю настежь.

На пороге Энгус Маклауд.

– Здравствуй, Дот. – Он с улыбкой протягивает пузырек темного стекла. – Я слыхал, Кон заболела.

– Зачем пожаловал? – Я выхожу на холод, оставив дверь приоткрытой. – И как ты…

– Говорю же, – он по-прежнему улыбается, будто не замечая моего гнева, – лекарство принес для Кон. Впустишь меня?

– Не впущу. – Я притворяю дверь, оставив узкую щелку. Налетает ветер, хоть бы он заглушил его голос.

– Эх, жалость-то какая! Значит, не возьмешь лекарство? – Он прячет пузырек в карман. За поясом у него черная дубинка. И пистолет, поблескивает в неверном свете лагерных огней.

– Я… – Мысли путаются. – Кон нужно лекарство.

– Так позволь, я ей занесу. – Он протискивается мимо меня к двери.

Заслонив собой дверную ручку, молюсь про себя, чтобы Кон нас не услышала.

– Э-э… Спасибо, Энгус. Но, видишь ли, она спит.

Он смотрит на меня, затем нехотя кивает.

– Да, пусть отдыхает.

Протягиваю руку за лекарством и повторяю:

– Спасибо, Энгус.

Он, чуть помедлив, вкладывает коричневый пузырек мне в ладонь.

– Здесь таблетки, сульфаниламиды, сестра сказала.

– Спасибо. Как их принимать?

– Там их четыре. По одной через каждые шесть часов.

– Но… четырех ведь не хватит?

– Завтра еще принесу. Может, тогда удастся ее повидать?

Во рту у меня пересохло. Сунуть бы ему обратно пузырек, хлопнуть дверью и запереться на ключ.

– А еще, – добавляет Энгус, – слыхал я, крыша у вас прохудилась, заделать надо. Могу хоть завтра.

– Но… Один пленный уже вызвался чинить.

– А-а, этот? Да ну его! Лучше с ним не связывайтесь, с этим бузотером. Я его отправил обратно в карьер, пускай вкалывает. – Энгус ухмыляется.

– Я думала… Он же у начальника в конторе работал?

– Да, но я переговорил с майором Бейтсом, сказал, что мне он нужен в каменоломне. Говорю ему: слыханное ли дело, пленного оставлять наедине с двумя беззащитными девушками? Нечего, говорю, вас пугать. – На лице у него неподдельная забота.

Машинально слушаю и вспоминаю пожелтевшие кровоподтеки на боках и на груди у Чезаре. Представляю, как Энгус карабкается на крышу, глазеет на спящую Кон.

– Завтра с утра, как бригаду в карьер отправлю, загляну к вам. Крышу починю, принесу еще таблеток для Кон. Я о вас позабочусь, не волнуйся, – говорит Энгус.

Смотрит на меня во все глаза, лицо серьезное.

– А где «спасибо»? – Он поднимает брови.

Я судорожно вздыхаю и в третий раз говорю шепотом:

– Спасибо.

Потом, хлопнув дверью, лязгаю засовом, прислоняюсь к двери спиной.

Кон, дремавшая на кровати, поворачивается с боку на бок, вздрагивает, садится.

– Что с тобой? – спрашивает она хрипло. – Вид у тебя, будто тебе призрак явился.

– Ничего. – Разжав кулак, встряхиваю пузырек, в нем гремят четыре таблетки. – Все хорошо. Сейчас воды тебе принесу.

– Что случилось? – сипит Кон. – Тебя обидел Чезаре?

– Все хорошо, – повторяю я бодро. – Все будет хорошо.

Пока она пьет, я глажу ее по волосам, глядя, как напрягается у нее шея, и стараясь не встречаться с ней взглядом, надеясь, что она на меня не посмотрит, не поймет по моему лицу, что я ей солгала – впервые в жизни.

Ночь долгая, тьма кажется черной, как ил. Рядом кашляет и ворочается Кон, и от нее исходит такой жар, что я даже рада сквозняку из дыры в потолке, через которую виден клочок неба.

К утру ей не лучше, но и не хуже. Проследив, чтобы сестра выпила еще таблетку, отдергиваю парусину и смотрю в окно.

Сквозь низкие облака сочится тусклый свет, лагерь до сих пор погружен в сон и безмолвие – свисток еще не раздался.

Энгус обещал прийти, когда отведет в карьер свою бригаду.

«Я о вас позабочусь».

И тут я понимаю, что это выше моих сил – смотреть, как Энгус разговаривает с Кон. Видеть ее ужас, терпеть его притворное участие. Смотреть, как Энгус весело чинит крышу, словно не замечая, что Кон дрожит от страха, и не чувствуя моего гнева.

– Хватит у тебя сил дойти до лагеря? – спрашиваю я.

Кон отставляет кружку с водой:

– Что?

– Сможешь дойти до лазарета?

Кон мотает головой:

– Не хочу. Хочу здесь остаться.

– Нельзя тебе тут оставаться. Тебе нужно тепло, лекарства и…

– Лекарство у меня теперь есть. Тот пленный, Чезаре, он…

– Тебе не хватит. – Я беру ее за руку. – В лазарете еще дадут.

– Но… он же обещал еще принести.

– Обещал…

– Значит, никуда не пойду. Не пойду, Дот. Чезаре еще принесет, и…

Закрыв глаза, массирую веки.

– Это не он принес. Не Чезаре.

– Что?

– Это Энгус принес.

– Энгус? – Кон цепенеет, будто он здесь, в комнате, окликнул ее, прикоснулся к ней.

Снова сжимаю ей руку, помогаю опомниться.

– Он обещал вернуться, крышу чинить.

Кон смертельно бледнеет, выдыхает с присвистом. Обняв ее, я чувствую, как она напряглась.

– Прости, – шепчу, зарывшись ей в макушку. – Но если доберемся до лагеря, мы там будем на людях – все время. Там он тебя не