Ты такой большой и взрослый, а ведешь себя как распоследний хулиган, дорвавшийся до мести. Ну и кому ты отомстил, папа? Одиннадцатилетнему мальчику? Тебе самому-то не стыдно?

— Не смей говорить со мной в таком тоне! — взорвался доведенный до полного изничтожения Северус. Ну в самом деле, кому приятно выслушивать справедливые нотации от собственного ребёнка? Салли, поняв, что перегнула палку, сочла за лучшее ретироваться, тем более, что почувствовала — отец дожат. А значит, пусть дальше его ощущение вины дожимает, свои претензии она до него уже донесла.

Поумирав пару часов, Гарри вытер слезы и сердито передернул плечами — ну и нафиг! Нужен ему какой-то ублюдок, когда у него и без того есть отличная семья: тётя Туни, дядя Вернон и Дадлик. А папаша ему и боком не сдался!

На обед Гарри не пошел, не хотел, чтобы кто-то видел его опухшие от слез веки и покрасневшие глаза, вместо этого он решил прогуляться, с чем и вышел сперва во двор, а потом и за пределы его — на берег озера. Бредя по прибрежной гальке, Гарри попинывал крупные камни, а мелкие и плоские подбирал и запускал в воду, стараясь сделать как можно больше «блинчиков». Оглушительный гавк заставил его сердце сжаться до размеров испуганной горошины. Обернувшись, Гарри чуть и душу не выпустил наружу — прямо на него неслось невообразимое чудище ростом со слона и о трех головах… Это поэтому во дворе нет ни души? — подумалось Гарри, чувствуя, как теплеет между ног. Непроизвольно зажавшись, Гарри свел ноги, чтоб не описаться ещё больше. Потом, плюнув на какие-то ненужные достоинства, сложился пополам и лег на гравий, закрыв голову руками. Земля под ним ощутимо задрожала под шагами многоголового монстра, а когда он подошел и остановился, Гарри услышал, как скрипят камни под тяжестью чудовища. «Всё, — подумал Гарри. — Сожрет меня и… Интересно, а как? Сразу тремя головами разорвет или одной, самой главной пастью проглотит?»

— Пушок, ты кого там гонишь? Кого ты нашел? Опа… А и здравствуй, мальчик, ты чего лежишь? Али упал? Ты живой там, не ушибся?

Скрип гравия под человечьими шагами и человеческий голос убедили Гарри, что монстр его убивать не собирается. Убрав руки с головы, он осторожно приоткрыл глаза и посмотрел вверх — над ним стояли Хагрид и трехголовый пёс, пускающий слюни из всех трех пастей. Хагрид его узнал и сообщил псу:

— О, это Поттер, Пушок. Ты смотри-ка, вышел малец с тобой познакомиться… — и к Гарри: — Я его ночами-то выпускаю, чтоб сторожил школу, но ночью-то что? Темень, холод, одиночество, ну никакого интересу для его носов-мозгов… Вот. Потому и пущаю погулять деньком ясным да солнечным, пока в школе все обедают да учатся. Ты эта, вставай давай, хватит на камнях лежать…

С этими словами Хагрид нагнулся, поднял Гарри, поставил и, отряхивая, добродушно ворчал:

— Ну вот, ещё и в лужу сел, пойдем-ка ко мне, обсушимся.

Стоит Гарри, покачивается от энергичных шлепков и во все глаза головастика разглядывает — огромного, чудовищно-прекрасного, и от этого осознания все обиды куда-то улетучились. Сейчас Гарри простил церберу всё: и испуг, и мокрые штаны, потому что другого этот зверь и не заслуживал, а именно этого и только так, настоящего почтительного уважения к себе. Хагрид привел Гарри в свою сторожку — это был длинный приземистый дом из серого камня, сложенный с покатой черепичной крышей, позади него виднелись пристройки в виде конюшен, шорных, каретных и прочих сараев, ряд вольеров для содержания разных животных и часть пришкольного огорода. Теплицы Гарри уже видел, они располагались на южном склоне горы.

В огромной комнате горел камин, на раскаленной решетке сушились штаны, на полу перед камином разлегся Клык, ещё один пёс Хагрида нормальной маггловской породы — неаполитанский мастино, очень крупный итальянский дог, но, увы, всего лишь по колено Хагриду, диванный тойтерьер, ей-богу… Сам Гарри, закутанный в пушистое полотенце размером с палатку, сидел на кровати, сжимая в руках большую кружку малинового чая, дышал ягодным духом, грел ладони и слушал увлекательный рассказ полувеликана:

— Ну и вот, запретил, значится, директор, акромантулиху для Арагоши заводить, грит, нельзя опасных тварей не в том климате и ареале разводить, во как! Ну нельзя так нельзя, кто ж против-то? Да токмо Арагоше-то одному тоскливо… но чего ж ради друга-то не сделаешь? Вот и пришлось его того… на родину везти и на волю отпускать. Ой-й, ты бы видел его рожу счастливую восьмиглазую, как обрадовался-то, даже прости-прощай сказать забыл, ка-а-ак понесся вон на своих ходулях, тока его и видели. Всё, уходулил Арагог, значит, смотрю я, как сосенки и кедрики качаются, путь его отмечая, слушаю тишину греческую, благодатную, теплую — солнышко ласковое пушистое, бабочки порхают, травка на ветру шуршит, птички чирикают, кричит кто-то…

— Кто? — поднял Гарри голову от кружки и глядя на рассказчика сквозь духмяный малиновый пар. Хагрид махнул рукой.

— Да девка одна. Арагошу увидела и завизжала, дура малахольная, как будто не видела она греческих акромантулов, что с того, что мой ручной и с половину слона ростом, ихние-то помельче, вишь ты…

— А почему? — поинтересовался гость. Хагрид пожал плечами.

— А пёс их знает, в колонии-то все мелкие, видать, для того, чтоб ресурсов пищевых на всех хватило. Ладно, собрался я домой, а Коста, грек тамошний, хозяин домика, где я комнату снимал, грит мне: «цербериха тут у соседей ощенилась, не хотите ли глянуть на головастиков, мистер Хагридос?» А я что? А я не против. Почему бы и не поглазеть, тем более, что за погляд денег не берут… Сходил, глянул. И вот как екнет у меня вот тута… — Хагрид постучал по левой стороне груди. — Все щеночки как на подбор, черные да смоляные, а один как весь белый, чужеродный какой-то, словно из другого помета подброшенный. Смотрю на него и думаю: «Это ж мой! Родненький!» Понимаешь, Гарри? Клык-то вот, крупный, тяжелый, но мне-то он, тьфу, по коленку. А тут такое вот чудо, собачка аккурат мне по размеру, ну как не взять его?!

Гарри посмотрел в окно, за которым виднелся голубовато-серый цербер, гладкошерстный и поджарый. И удивился:

— А почему его зовут Пушком?

— Дык он и верно пушистым был! Это, оказывается, особенность породы одомашненных церберов — щенки детским пушком покрыты. Он же на облачко был похож — белый-белый, как вата, три года пушистым был, пока не вырос и не начал линять… Погодь-ка.

Хагрид, прервавшись, сходил в кладовку и, вернувшись, подал Гарри белую вязаную шапочку — легкую и