– Первое. Чтобы мне в доме щели все заделали и мыши по кроватям не бегали. Девчонки мои спать ложиться боятся.

– Еще что? – усмехнулся Леша.

– Второе. Чтобы дали воду на кухню и душ был каждый день. Третье. Туалет по нормативам должен стоять не далее двухсот метров от места работы.

– Он что, передвижной, что ли, должен быть? – не выдержал Леша Бешеный. – Ты совсем, парень, сдурел?

Они говорили теперь так громко, что слышно было каждое слово и видно было, как оба работают на публику.

– Это ты сдурел. А у меня девочки из хороших семей.

– У меня, значит, из плохих?

– Меня твои не интересуют. Я за своих в ответе. И мои девочки не должны на речку бегать подмываться или чайник себе греть, а потом в темноте по кустам шарашить. У меня у половины бригады цистит. И белье постельное каждую неделю пусть меняют, – загремел Богач. – Я не желаю, чтоб мой народ запаршивел и у девчонок прыщи, как у этого козла твоего, пошли.

– А ты скажи своим благородным девочкам, чтобы они казенные простыни и наволочки на тряпки себе не рвали!

– Что?! – Рома почувствовал себя настолько оскорбленным за всё женское население зеленого домика, что еще одно слово, и он вдарил бы Бешеному по физиономии, но отсутствующий нос его смущал. Богачу еще ни разу не приходилось бить человека без носа. Да и после драки с Павликом он не чувствовал в себе прежней уверенности. – В общем, хочешь, чтобы мы тебе поле убирали по уставу – и ты нам по уставу условия создай. А нет – принимай поле как есть.

Леша передернулся, сел на мотоцикл, Рома – на коня, и они разъехались в разные стороны, как два рыцаря, чтобы сойтись однажды в поединке не на жизнь, а на смерть.

– А первое место в конкурсе фильмов-ужасов получила советская картина «Потеря партийного билета», – дурашливым голосом сказал Бокренок.

– Нанайская борьба, – пробормотал Бодуэн. – Самое главное, что ничего от этого трепа не изменится. Потому что решают не они. Но с Лешей нам ссориться не резон. Мы от него больше зависим, чем он от нас. Поле-то вон какое…

Оно и вправду казалось бесконечным, и, сколько они ни делали, всё равно даже до середины не дошли. И с каждым днем им всё больше казалось, что не дойдут, а так и останутся здесь до морковкина заговенья, и не приедет за ними нарядный автобус из Московского университета, не увезет обратной дорогой туда, где в просторных светлых аудиториях читают лекции важные профессора, ведут семинары и коллоквиумы энергичные доценты и меланхоличные старшие преподаватели, проходят заседания кафедр и ученых советов, собираются ректораты и деканаты. Ничего этого в мире нет. Есть только грязь, сырость, холод, бесприютность, и они обречены здесь жить всегда.

– Вашу комнату как называют, слышал?

– Нет.

– Синагога. Тебе это ничего не говорит? Ну конечно, ты слов таких не знаешь. – Алена оглянулась по сторонам.

Они ушли далеко вперед по своей грядке, и здесь, на середине поля, никто, кроме картофельных жучков, не мог подслушать их разговор, но девушка всё равно понизила голос:

– Они евреи, Паша.

– Ты что, антисемит? – вспомнил Павлик.

– Забудь это слово, – сказала Алена быстро.

– Почему? – Непомилуев первый раз слышал, чтобы ему велели какое-нибудь слово забыть.

– Потому что его придумали евреи, чтобы клеймить каждого, кто им неугоден. Если ты скажешь что-то дурное про одного из них, на тебя накинутся всей кучей и не успокоятся, пока не растопчут. Они будут рассказывать тебе про то, как их никуда не пускают, не принимают и отовсюду изгоняют, но при этом почему-то занимают самые хорошие, самые денежные и выгодные места и берут туда только своих. А как ты объяснишь, – уловила она сомнение в его глазах, – что сортировку евреи захватили?

«Потому что твои идеологи на сеновале валяются, а на сортировке работать надо и пыль весь день глотать», – подумал Павлик, но не стал ничего говорить. Он не хотел сердить Алену. У нее глаза как крапива. Стеганет – мало не покажется.

– А почему они к тебе с самого начала враждебно отнеслись? Не знаешь? А я тебе скажу. Потому что ты не еврей.

– А кто?

– Это я тебя хочу спросить: кто?

– Человек, – ответил Павлик растерянно. Он не ожидал от обыкновенно спокойной, веселой и рассудительной Алены такой возбужденности и личной задетости. Она даже перестала собирать картошку и принялась допрашивать Непомилуева так напористо, как если бы была прокурором, а он подсудимым.

– А какой национальности человек?

– Советской.

– Нет такой национальности, – отрезала Алена и ударила Павлика по руке. – Да перестань же ты лицо трогать! Воспаление хочешь заработать? И нету никакой новой исторической общности, о которой тебе в школе талдычили. Нет никакого советского народа. Всё это ложь и сказка для идиотов, и это они виноваты в том, что ты не знаешь элементарного. Это они выстроили такую систему, при которой каждый грузин знает, что он грузин, армянин знает, что он армянин, татарин – что татарин, и только русский не знает, что он русский. Ты говоришь на русском языке, ты читаешь русскую литературу, ты убираешь русскую картошку на русском поле и не осознаешь своей связи с этим. Ты обделен, лишен чувства родины, как большинство русских, а объяснять тебе всё это почему-то должна литовка.

– Неправда! – возразил Павлик. – У меня есть Родина, и я ее очень хорошо чувствую.

– Да ничего ты не чувствуешь! Это всё мираж, фикция, нулевое окончание. Карта, которую ты на стенку повесил и решил, что она и есть твоя родина. Ты прости меня, но больше всего ты похож на какого-то болванчика, которому хочешь – армячок подсунь вместо жвачки, хочешь – к голубому его подсади, а он и не поймет, чего тому надо.

– Какому еще голубому?

– Клакеру из Театра оперетты.

– Кому?

– Повар наш, который слюни пускает, как тебя увидит. Все смеются над тобой, а ты не замечаешь. И не понимаешь, до какой степени твоя невинность раздражает.

Павлик задумался, вспомнил Кавку, и очень неприятно ему сделалось.

– А почему ты думаешь, что в этом виноваты евреи?

– В том, что Кавка гомик, они, разумеется, не виноваты, – согласилась Алена, – но если бы ты был евреем, они бы тебя предупредили и посоветовали держаться от него подальше. И уж, конечно, не позволили бы проделать Сыроеду его мерзость.

«А почему мне об этом не сказали русские?» – хотел спросить Павлик, но не спросил.

– Чем глупее и наивнее ты будешь, тем для них лучше. Они хотят из тебя еврейского дурачка сделать и тобой управлять.

– Да они меня выгнали сначала, а теперь внимания не обращают.

– Это тоже форма управления. И очень действенная.