– Ага, навезли, – проворчал Данила. – А от Москвы отъедешь, там что?

– А не купить ли мне колбаски, спросил советский гражданин, заходя в гастроном? – захохотал Сыроед. – И при этом антисоветски улыбался, за что и был немедленно арестован. Ну что, стучать побежишь на нас, засколупина?

Он, по-видимому, жалел о своей откровенности в ту ночь у костра в лесу и относился к Павлику с деланой грубостью. Непомилуев опустил голову. «Всё-таки вмажу ему однажды».

– Не знаю, откуда ты там приехал и что ты себе думаешь на самом деле, кто у тебя родители и где и как тебя воспитывали, но жизни ты нашей и впрямь не знаешь, – сказал Бокренок, который в своих злых шутках изощрялся больше других, а за Павликом всё время пристально наблюдал и пытался его раскусить: дурак он, сволочь, провокатор или прикидывается?

– Это еще почему?

– Сельпо помнишь?

И Павлику нечем было крыть, потому что и правда так случилось, что когда однажды они зашли в деревенский ларек, то в первый момент он не понял, куда попал.

«Извините, пожалуйста, а вы не подскажете, где у вас здесь находится продовольственный магазин?» – вежливо спросил он у молодой продавщицы, охранявшей пустые полки с яблочным повидлом, и всё презрение, всё ожесточение, какое только могло скопиться в прекрасных женских глазах, хлестнуло Павлушу.

– Хорошо у вас там, однако, на северах живут, – заметил тогда Данила и переглянулся с Бодуэном, как авгур с авгуром, если бы только Павлик помнил по «Герою нашего времени», что это слово значит.

«Что вы про мои севера знаете? Что вы знаете про мой город, о котором я не могу вам ничего рассказать? Что вы знаете не про вашу элиту спесивую, а про настоящих людей? Кто вы такие по сравнению с ними? Зачем вы? Кому вы нужны и интересны? Вы сами – прыщи на лице моего государства! Это в вас нет ни благодарности, ни благородства, потому что даже если, – мысленно спорил с ними оскорбленный Павлик, когда вечерами структуралисты до хрипоты, до взаимоизничтожения дискутировали друг с другом, просуществует ли СССР до 1984 года, и Непомилуев сам поражался, откуда эти мысли в голове в противовес их бессердечным словам и ужасным прогнозам берутся, – даже если предположить, что вы в чем-то правы, Пятисотый – исключение и мы живем пока что не в самой лучшей и не в самой богатой стране, если на минуту допустить, что она чем-то больна, трудна, скудна, то это значит лишь то, что мы еще сильнее должны ее любить и больше для нее трудиться. Любить благополучную, сытую страну немудрено, а ты полюби вот такую. Ну вот есть у вас мать, она стара, немощна, вы же не будете ее за это презирать. Почему же вы презираете тогда свою Родину, которая сделала вас такими, какие вы есть? Почему вы пользуетесь тем, что она вас изо всех своих сил защищает и дает вам лучшее, что у нее есть? Почему за вас другие должны работать, охранять границы, служить в армии, рисковать жизнью, здоровьем, а вы только будете всё хаять, изгаляться, мечтать отсюда уехать и при этом бесплатно учиться в главном университете страны? Вам самим-то это как? Это не я, – шептал Павлик, – это вы, вы все, кто Родину нашу не любит и от нее отрекается, у кого не болит она в сердце, занимаете здесь чужое место! А я – свое, я – по праву!»

Ему хотелось расспросить самого умного и нешуточного из них, например Бодуэна, что он про всё про это думает, но какое-то чувство подсказывало Павлику: не надо, не делай этого. Не скажет тебе Бодуэн правды. А если и скажет, то ни легче, ни яснее от этого не сделается. И доказать свою правоту ты ему не сможешь. По крайней мере сейчас не сможешь. Ты лучше пока сиди и слушай, затаись и наблюдай, учись, копи силу, чтобы потом ударить, и не выдавай себя, не раздражай никого идиотскими вопросами. И Павлик слушал и наблюдал, но спрятаться и затаиться, стать разведчиком во вражеском стане ему не удавалось, потому что они, как будто разгадав его хитрость, не захотели с нею мириться и перед сном, когда уже тушили свет и лежали в постелях, полюбили дурачка дразнить не иначе как для того, чтобы ему злее спалось.

– Слышь, Непомилуйка, а ты в КПСС вступать будешь?

– Буду, если примут. – Павлику стыдным и недостойным показалось бы от своего отрекаться.

– А член КПСС знаешь как называется? – не отлипал самый маленький и противный.

– Как?

– Доставай блокнот и записывай: капээсэсовец.

И – хохотать.

– А еще слушай про КПСС: ребенок прибегает из школы весь в слезах. «Что такое, деточка?» – «Нас в школе пугают: съест капээсэс, съест капээсэс».

– А мне такой нравится, – развеселился Сыроед. – Мужик приходит в ресторан: «Пожалуйста, кофе, рюмку коньяка и газету “Правда”». Официант ему: «Кофе и коньяк принесу, а газету “Правда” вчера закрыли». Мужик: «Вы не поняли. Мне, пожалуйста, кофе, рюмку коньяка и газету “Правда”». Официант: «Кофе и коньяк принесу, а газета “Правда” со вчерашнего дня не выходит». Мужик в третий раз: «Кофе, коньяк и газету “Правда”». Официант: «Я же говорю вам, сударь: газету “Правда” закрыли, советской власти больше нет». Мужик ему мечтательно: «А вы говорите, говорите, говорите».

«Хрена вам, – подумал Павлик, – не закроют советскую власть, не дождетесь. Вас всех раньше прикроют». Но молчал, не вязался, не поддавался на провокации, а только вздрагивал, как от ударов втемную, пока однажды не почувствовал, что не может больше терпеть.

– Что плохого сделала вам моя страна? – спросил он дрожащим голосом и, вскочив с постели, включил свет. Они зажмурились, а когда открыли глаза, то он стоял над ними в сиреневых трусах и майке, во весь рост, почти что упираясь головой в потолок, за ним висела карта СССР, и Непомилуев был похож на вратаря, защищавшего это огромное пространство от вероломного нападения. – Объясните мне, что лично вам она сделала плохого? – повторил Павлик и сжал кулаки. – Отвечайте мне по очереди каждый! Ты, ты, ты и ты! – показывал он на них пальцами, как красноармеец со знаменитого плаката, и багровые прыщи на его физиономии злобно переливались.

Они посмотрели на него задумчиво и даже с какой-то печалью, что ли. И долго никто не решался заговорить первым.

– А знаешь, парень, – произнес наконец Бодуэн. – Я тебе иногда завидую.

– Смеетесь вы все надо мной опять! – вскричал Непомилуев. – Я вас на дуэль вызову поочередно.

– Батюшки, какие слова-то мы знаем, – покачал головой Сыроед.

– «Трех мушкетеров» читал, – сказал Бокренок авторитетно.

– Не, выше бери. «Огненного ангела». Настоящий акнеист.

– Кто? Ха-ха! Пять баллов, Эдька! Akne ist!

Павлик почувствовал, как потемнели и налились яростью его глаза; еще мгновение – и он разорил бы эту комнату и ее жестоких, бессердечных обитателей, но его опередил Бодуэн.

– Ну-ка хватит ржать, недоумки! Не смешно всё это. Дальше носа своего не видят! А ты сядь и не мельтеши! Я с тобой серьезно говорить намерен, – приказал Бодуэн, словно угадав тайное желание мальчика. – Ты ведь сам не понимаешь, как тебе повезло. Ты станешь идеальным факультетским болванчиком, дружок, да-да. Тебе не надо будет лгать, лицемерить, фальшивить. Тебе не придется думать одно, а говорить другое. Ты не будешь выбирать, с кем можно быть откровенным, а с кем нет. Истуканчиком с горящими глазами станешь ты ходить на лекции по капээсэсне, выступать на комсомольских собраниях, конспектировать классиков марксизма, изучать соцреализм, и всё тебе будет по кайфу. Ты не станешь искать границы компромиссов и мучиться угрызениями совести. Тебе не придется убеждать самого себя, что ты лжешь потому, что у тебя якобы нет другого выхода. Ты не будешь опасаться, что кто-нибудь на тебя донесет, зато сам будешь радостно всех закладывать и считать, что поступаешь правильно. И даже если сейчас ты безобиден, то долго это не продлится. Они тебя натаскают, о, будь уверен! И объяснят, для чего тебя взяли. Отважный, спокойный, уверенный в себе, ты будешь ходить по этажам стекляшки и сам не заметишь, как превратишься в сучонка, которого обучили нападать на всё новое, талантливое и независимое. И все порядочные люди будут от тебя шарахаться, всякая дрянь – перед тобою заискивать, и ты будешь раздуваться и раздуваться от собственной важности, пока не лопнешь вместе со своими чирьями, а вся партийная сволочь во главе с Сущом, которая сама не знает, что ей делать и на кого надеяться, воспрянет, как старая полковая лошадь, когда тебя увидит, и воскликнет: нет, еще не всё потеряно, не зря мы поднимали красное знамя Октября!