Важный материал для данного исследования был почерпнут из поэтических памфлетов времен Директории, написанных Леклерком из Вогезов, В. де Кампанем и П. Галле[193]. В них либо обличаются пороки Российской империи как потенциального врага либо пороки революционной Франции как страны, оказавшейся в политическом «тупике» развития накануне 18 брюмера. Интерес представляет историко-политическая аргументация авторов, обширные актуальные комментарии о текущей ситуации в России или международном положении и ее в нем участии, стилизация поэм под Вольтера. Корпус источников, использованных в нашем исследовании, на самом деле несколько шире, чем эта краткая и обобщенная их характеристика: в данном обзоре преследовалась только цель дать представление об основных текстах, с которыми работал автор, представить их на фоне общей ситуации с источниками.

В первые десятилетия XVIII в. в восприятии российского государства во Франции наблюдались существенные перемены под впечатлением от приходивших из Петербурга вестей о реформах и военных устремлениях Петра I. Слабое знакомство французов с Россией во многом было обусловлено и отсутствием между двумя странами прочных торговых связей, в то время как извечные конкуренты французов - англичане - к тому времени уже вели активную торговлю с Россией. И постоянные противники России - шведы, поляки и турки - в этот период выступали союзниками Франции в борьбе с Габсбургами.

В целом представления французов ограничивались, главным образом, набором стереотипов, согласно которым Россия нередко воспринималась как часть Азии, а ее население ассоциировалось с «дикими ордами» скифов или татар. Отчасти это происходило под влиянием античной литературной и исторической традиции, в которой Европа противопоставлялась Азии, а эллины (позднее римляне) - варварам. В то же время жители «Московии» отличались и от «добрых дикарей», обитающих в заморских странах, о добродетелях и наивности которых можно было узнать из сочинений путешественников и миссионеров[194]. И поскольку понятие «цивилизации» для европейцев было в первую очередь связано с христианством, то под сомнение порою ставилась даже причастность русских к христианству[195]. Вместе с тем образ «русского варварства» тогда еще не был напрямую связан идеей исходящей от России угрозы для Европы. Сохранившееся до начала XVIII в. презрение к «русскому варварству» не позволяло европейцам видеть в «московитах» ни союзников, ни сколько-нибудь серьезных врагов[196]. Историк середины XX в. А. Лортолари связывал неприятие или игнорирование России с «тяжелыми воспоминаниями», навеянными «агрессивной политикой». По его словам, «добрый дикарь», находившийся за морем, ничем не угрожал европейцам, в отличие «жителей степей», воспоминание об их завоеваниях «было живо еще в сознании»[197]. Однако при этом, кроме упоминания о Ливонской войне, Лортолари не приводит каких- либо доказательств в пользу тезиса, что Россия в указанный период угрожала Европе и тем более Франции[198].

Французы, ощущавшие себя лидерами европейского мира, испытывали высокомерное презрение к периферийному варианту христианской цивилизации, который казался им ненастоящим, маргинальным. Для ряда авторов Россия конца XVII в. часто не представляла самостоятельного интереса, а рассматривалась в качестве промежуточного этапа на пути в Китай[199]. Наблюдая стремление Петра I во время его первого путешествия учиться у европейцев П. Бейль писал в 1697 г.: «Такой государь легко мог бы распространить свои завоевания до пределов Китая, если б он и его подданные знали военное искусство, как его знают во Франции...»[200] Французский посол Ж.-Ж. Кампредон направлял своему правительству донесения, выдержанные в благожелательном для России духе. Он настойчиво проводил мысль о том, что Россия становится влиятельной державой Севера, что с ней выгодно поддерживать добрые отношения и торговать. «В деле цивилизации своих народов он [Петр. - А. М.] делает чудеса. Счастливое изменение в них постепенно становится заметнее с каждым годом, и надо думать, что через несколько лет молодежь обоего пола, наполняющая главные города, куда сзывают ее строжайшие приказания, привыкнув к не похожему на дедовские обычаи образу жизни, будет предпочитать его тому варварству, в котором коснели отцы ее, и из самолюбия станет поддерживать то, чему отцы стараются противодействовать в силу привычки, этой упорнейшей из страстей в русских. Я говорю о великих учреждениях, созданных царем, которые он, если останется жив, доведет до совершенства в несколько лет спокойствия, потому что прилежание и трудолюбие его, можно сказать, превосходят обычный уровень человеческих сил...»[201] Изображения русского монарха являлись важнейшей и неотъемлемой частью образа России. Пребывание Петра на престоле интерпретировалось двояко. Из-за своего поведения он часто воспринимался как варвар, чье варварство, однако, оправдывалось тем, что он, как представлялось европейским и, в частности, французским наблюдателям, стремился учиться у Европы. Посредством общего хода рассуждений этот взгляд был впоследствии распространен с личности самого царя на все его государство. Вместе с тем европейцы надеялись, что петровская Россия, быстро утверждавшая себя в роли доминирующей балтийской державы и, следовательно, части всей системы государств, могла бы стать ценным союзником[202].