Гроза, назревавшая весь день за хмурыми чернобыльскими лесами, выпустив вперед себя табун кудрявых облаков, медленно надвигалась на город. Первый, еще далекий раскат нестрашного пока грома стоном отозвался в теле поверженного бога. Луна скрылась в тучах, засверкали, врезаясь в холмы, ветвистые молнии. Гром отозвался в урочище эхом, которое сплелось с хлопаньем сильных крыльев. На торчащую из воды могучую обугленную осину села огромная птица — то ли филин, что в ночном мраке казался похожим на человека, то ли вещая Гамаюн, принесшая с Восхода чью-то недобрую волю.

Завыл, прохрустел камышами вдоль берега ветер. Огоньки, блуждавшие по Велесову телу, собрались в рой мятущихся мотыльков, оторвались от дерева и поднялись в воздух. Ветер подхватил их, понес в глубь урочища. Дух Велеса, оторвавшись от деревянной оболочки, возвращался к своему камню. Он пролетел вдоль Лысых гор, где в дни гуляний приветствовали его горожане, прогудел, раскачивая разлапистые еловые ветки, по Перевесищу — глубокому яру, который еще не скоро будет поименован Хрещатым. Хотел было взвиться по крутому склону, но утерял уже отпущенные на полет силы.

Бог-покровитель Киева сделал круг над Козьим болотом, пустил белыми змеями густой стелющийся туман и осел на самое дно густой маслянистой жижи. Следуя за ним, все большие и малые боги, исконные покровители здешних земель, преданные русами и обращенные греческими священниками в злую нечисть, до рассвета бесплотными огоньками слетались со всех сторон и опускались в топь, где им предстояло скрываться многие сотни лет.

Действие отвара, приготовленного Вторушей, прошло. Видения, проносящиеся перед мысленным взором спящего волхва начали помалу тускнеть, растворяя яркие краски в густой темной воде сна. К первым солнечным лучам от глубокой ножевой раны, которой полагалось зарубцовываться не меньше двух недель, остался лишь тонкий, едва заметный шрам.

* * *

Владимир проснулся от бьющего в глаза света. Ночная гроза, печенежским войском нахлынувшая на Киев, ушла, смыв кровавые следы ночного сражения, и теперь в открытом ставне маячил ослепительный солнечный бок. Князь встал, потянулся всем телом и с нежностью посмотрел на дальнюю половину большой, устеленной мягкой духмяной травой, лежанки, где сладко спала Вторуша.

Дочь волхва лежала, вольготно раскинувшись, — совсем без одежд, словно мраморная статуя греческой богини из тех, что показывали князю в херсонесском мусеуме. Словно почуяв немигающий княжий взгляд, девушка шевельнулась и открыла глаза. В них лучились истома и неподдельное счастье. Вторуша встала и протянула руки Владимиру. Тот взял теплые, пахнущие цветами ладони, потянул девушку на себя и крепко обнял. О том, что было, говорить не хотелось — прежде всего потому, что так хорошо, как сегодняшней ночью, ни ей, ни ему не было никогда. Но не только по этой причине: Владимир понимал с болью в сердце, что у прошлой ночи нет никакого будущего.

Давя ненужные мысли, он наскоро умылся из стоявшего в углу деревянного жбана, накинул рубаху, присев, крутнул на ногах портянки, натянул мягкие сапоги, опоясался оставленным под рукой мечом.

Теперь перед обнаженной девушкой стоял не вчерашний свирепый воин, озверевший от крови, и даже не объятый неодолимой страстью к желанному женскому телу молодой и сильный мужчина, но облеченный огромной властью и столь же огромной ответственностью за каждый сделанный шаг правитель. Великий князь.

— Любишь меня? — спросил он Вторушу.

Она улыбнулась одними лишь уголками губ, приподнялась, обняла его, приникла жарким телом и прошептала:

— Люблю…

Лицо Владимира просветлело, потом нахмурилось.

— Женой своей сделать я тебя не могу. Прости. Дворовой девкой — не хочу: ты дочь волхва и достойна иной доли. Потому поступим мы так: сегодня же под охраной моих людей поедете в Межигорье. Там у меня острожец с охотничьей заимкой, подарю его твоему отцу. В нем и жить будете, а мне от Вышгорода рукой подать. Капище, как ни крути, разорено, и не завтра, так послезавтра придется мне всех жрецов языческих гнать из Киева. А посему — живите в Межигорье, так и тебе, и мне будет покойнее. Если от меня понесешь — ладно будет. Мальчик родится — как подрастет, ко мне пришлешь. Жив буду, гриднем сделаю. Девочку — замуж выдам за лучшего своего дружинника. Как отца твоего зовут?

— Щербой кличут.

— Вот и славно. Сына Владимиром назовешь, если дочь родится — то Владиславой. Двенадцать годков пролетит — не заметишь. Нужды знать не будете. Я дам приказ, чтобы отрока Владимира Щербинского, что из Межигорского урочища, ко мне всегда пропускали, а если не доживу либо буду в дальнем пути, чтобы взяли его во двор и начали ратному делу учить, на то и деньгу оставлю.

Вторуша, слушая его, тихо кивала. Когда же он закончил говорить, она разняла руки, обвившие крепкий стан князя, отпуская любимого от тихого лесного счастья к важным большим делам, от которых зависят судьбы многих тысяч людей.

* * *

Полдень застал княжий отряд на полпути от Подола к Горе. Двигаясь по самой кромке Козьего болота, кони по бабки вязли в рыхлой и тяжелой, набухшей в грозу земле. Князь не глядел вверх, на мелькающий средь деревьев частокол Верхнего города: он думал о том, как выполнит Сонгвар данный ему приказ, и добрались ли Вторуша с отцом, волхвом Щербой, до межигорской заимки, где их никто не сможет достать. Болото вздохнуло, пустив по проплескам цепочки идущих со дна пузырей. Трясина дрогнула, подавшись вверх, потом вниз, словно там, в темной глубине, шевельнулся громадный зверь, тяжко раненный и затаившийся от охотников. Но Владимир не заметил и этого — его ждали заботы, рядом с которыми все суеверия и придумки волхвов казались просто немного страшными сказками, которые рассказывала ему перед сном так похожая на Вторушу бабка, княгиня Ольга…

«Так вот почему он называет меня князем! Надо же, даже не верится… А почему бы и нет, собственно говоря? Что мы знаем о дальних предках наших, и кто из нас, за редким исключением, помнит имя хотя бы своего прадеда, не говоря уже о прапрадеде? Коротка, ой как коротка людская память…» — подумал Щербицкий, а вслух сказал:

— Интересно, конечно. Но что с того?

— Вот тут мы подходим к главному — к тому, ради чего мы с тобой встретились. Когда был расколот этот каменный диск, одно из существ «с той стороны» находилось в Киеве. Не имея возможности возвратиться в свой мир, оно ушло под землю и лежит там ни живо ни мертво, столетиями накапливая силы, чтобы жестоко отомстить городу, который его предал. Мы, хранители, соединили половинки разбитого камня и бережем город от беды. Но гнев оскорбленного и заточенного существа растет и рано или поздно прорвется наружу…

* * *

Дверь не открывалась.

Каррах испытал недоумение.

Пространство чужого мира вокруг ариссарра оставалось пластичным и податливым: он легко мог скользить в любом направлении — и в кислородно-азотной атмосфере планеты, и там, где водород и кислород, находившиеся в жидком состоянии, образовывали массивы, именуемые здесь реками, озерами и морями, и по-над поверхностью этого мира, сложенной из твердых минералов. Каррах мог беспрепятственно перемещаться в любых местных средах — в жидкой, твердой, газообразной, — уплотняя или, наоборот, доводя свое призрачное тело до предельно разреженного состояния; мог подниматься в верхние слои атмосферы, к самой границе ледяной космической пустоты. Энергосущества разумной звездной расы вселенских странников могли жить своей причудливой жизнью там, где не смогла бы уцелеть никакая другая форма жизни, от простейших до многоклеточных организмов. Здесь, в этом мире, для Карраха не было преград, но не более того: двери в материнский мир молодого (он познавал звезды и миры всего лишь несколько сотен циклов) ариссарра по имени Каррах не открывались.