Есть такое профессиональное выражение — марш должен «лечь в ногу». Пригодность музыки для маршировки военный совет проверял под открытым небом. В тот осенний день роща блистала всем своим золотом, а военный оркестр — медью. Сияла чистотой парадная форма курсантов, сияли приподнятым настроением лица. Первыми выступали шеренги воспитанников музыкальной школы, за ними величаво, в скатках геликонов и туб, с пиками грушевых кларнетов и эгидами больших барабанов, шли оркестранты. После — курсанты военного училища, главные исполнители нового марша. На балконе Дома Красной Армии стоял Военный совет в полном составе, городские власти и скромные авторы. Колонна трижды прошествовала перед ними. То ли из-за прекрасной погоды того ясного дня, то ли от бравого марша молодых певунов, то ли по причине простой радости от удачи, стоящим на балконе и самим хотелось маршировать и петь. Не гневила, скорее веселила высокое начальство орава мальчишек, которая пристроилась в хвосте колонны. Сначала робко, потом — с открытым детским энтузиазмом, воодушевленно, звонко пели маленькие солдаты, для которых жизнь и игра еще не имели ясной границы.

Так зазвучал на улицах города Чкалова новый марш. Колонна остановилась у дома, где проживал композитор, как бы отдав ему честь. Уж коли детская «комиссия», неотступно бегущая за солдатами, принимает песню, то взрослой не принять ли? Фатьянов, как военнослужащий, был отмечен благодарностью. Василию Павловичу вручили ценный подарок — именной серебряный портсигар…

…О, военные портсигары, ценные подарки, отличные отметки за то, что не кажется самому подвигом и достижением… Сколько ностальгически грустных минут и счастливых воспоминаний пробуждают они в поседевших головах и надорванных сердцах через два, три года, пять, пятнадцать лет после войны! Случайно ли попавшийся на глаза в без нужды выдвинутом ящике стола, он блеснет благородной серебряной боковиной и попросится в руки. Он желает приобщиться к остаткам человеческого тепла. Носил его мужчина на сердце, открывал, приветливо протягивал теплый свой портсигар знакомому и незнакомцу. Дорогой подарок войны, след войны, радость войны. Разве может быть на войне радость — скажете вы? Да, радость на войне может быть самая простая и незамысловатая — настоящая папироса из настоящего портсигара, предложенная настоящим другом…

И друзья — поэт и композитор — знали этому цену.

Начало осени 1942 года.

Южно-Уральский военный округ питает Сталинградский фронт. По военной дороге тянут к фронту автомашины, груженые обмундированием, провиантом, питьевой водой, лекарствами. Идет пехота, скачет казачья конница-кавалерия, мчат выжженной степью бронемашины. На пунктах переформирования боевых соединений — сутолока и оживление. Южно-Уральские дивизии идут на героический Сталинградский фронт, они взбивают в пудру пыль на степных дорогах, пересохших от засухи, они поют свой марш. «Камо грядеши?» — «За Родину!», «За Сталина!», «За Отечество!». Никто не кричит — «За веру!», но почти у всех на груди есть оловянные крестики, в нагрудных карманах — маленькие иконки, материнское благословение Родины.

Выступая перед солдатами, Алексей Фатьянов все глубже проникался чувством вины перед ними и боли за них. Он мечтал оказаться на месте тех многих, которые, может быть, в последний раз в своей жизни отдыхали, слушая концерт. Алексей наиболее остро теперь чувствовал диссонанс, который складывался между патриотическими излияниями артиста и молчаливым патриотизмом солдата. Но рапорты его по-прежнему отклоняли, а вместо повестки на фронт выдавали концертную командировку. Время рядового действующей армии Фатьянова еще не пришло.

Он выполнял приказы. Он поднимался на подмостки, искренне улыбался, привычно и профессионально провозглашал реплики. Но однажды, потолкавшись среди солдат перед концертом, насмотревшись в их голубые и карие глаза идущих на заклание, он не смог читать и петь то, что полагалось по программе. И он своевольно «перечеркнул» в своем тексте восклицательные знаки. Не было в тот день ни рифмованных лозунгов, ни шуточных куплетов.

То был концерт перед дивизией генерала П.Ф. Лагутина. Готовые к отправке на Сталинградский фронт бойцы расположились в мирном поле, где еще недавно убрали хлеб. Сидя на пучках брошенной соломы, они опирались на автоматы, как старые люди — на сучковатые посоха. Мирная из мирных картина, если посмотреть издалека. И если бы не гимнастерки цвета пожни, можно было бы подумать, что это отдыхают колхозники, наработавшись под еще жарким сентябрьским солнцем. Тут же сидел генерал Лагутин, которому в будущем суждено было стать героем Сталинградской битвы и сражений на Орловско-Курской дуге. В такой же гимнастерке, как и его солдаты, седой, «свой», он походил на генерала лишь природной, «генеральской» посадкой головы.

Спел ансамбль песни, «Выше голову», «Я вернулся к друзьям», «Гармоника», написанные Фатьяновым и Соловьевым-Седым. Вышел поэт — и полились стихи, простые, доверительные, совсем не концертные. Это был разговор о любви, родной деревне, матери и любимой, о таких же солдатах — бывших мирных гражданах, музыкантах, врачах, учителях, рабочих. Это они становились в строй и учились стрелять быстро и метко, ждали писем из родных деревень, кашеварили в осажденных лесах, прозябали в госпиталях, становились на костыли, видели над собой свое синее небо своего Аустерлица.

Когда концерт закончился, к поэту подошел один из бойцов — почти мальчик:

— Товарищ Фатьянов, ребята нашего минометного взвода просят, чтобы вы дали нам стихи.

Фатьянов диктовал, а парнишка, развернув помятую тетрадь, едва успевал записывать стихи.

«Мои стихи называют упадническими. Но почему же парень побежал к своим с исписанной тетрадью счастливый? — думал Алексей, провожая того взглядом. — Теперь мои стихи уйдут на Сталинградский фронт…».

Для себя он это расценивал, как солдатское поощрение, в пику критиканам из вечных литературных постовых.

Были и другие поощрения. Известно, что начальник бузулукского военторга Сафьян выдал рядовому Фатьянову баночку гуталина — небывалый шик, сродни хорошим папиросам. Голенища сапог Фатьянова артистически блестели. Благодарили за отзывчивую, открытую и любящую душу поэта, как умели — полевыми цветами, полевыми же аплодисментами до жара в ладонях, краюхой хлеба, кисетом махорки. В последние месяцы войны ему даже подарили трофейный мотоцикл.

Время — всему судья. Оно пришло, и сама жизнь избрала и вынесла в военный мир стихотворение «На солнечной поляночке». Руганное-переруганное, приговоренное к редакторской «казни», вычеркнутое из литературы, как нечто непозволительное, оно попалось на глаза Василию Павловичу. И тогда вдруг зазвучало молодцевато, с изящной простотой. Эта песня стала настоящим военным шлягером, может быть, первым крупномасштабным шлягером военной эстрады, если можно применить эти слова к тому времени. Ее пели абсолютно все военные ансамбли. Все газеты страны публиковали ноты и текст песни, «Музгиз» выпустил ее в свет большим тиражом, любой гармонист включал ее и в песенный, и в плясовой репертуар. Она украшала радиоэфир, яркая и звонкая, точеная и крученая, как игрушечка. Тот, кто слышал ее впервые, не мог не вслушаться, не мог позабыть. Поэт и композитор стали популярны, как крупные военачальники.