— Плохо, в живот угодил подонок.

— Вызывайте скорую, арестованных в машину.

Ему было нестерпимо жарко, ворот гимнастерки давил горло, по телу текли липкие капли пота.

— Ну, что нашли?

— Вот у этого наган. — Оперативник кивнул на высокого парня в темном бостоновом костюме, в рубашке крученого шелка и ярком полосатом галстуке.

— Ну, Виктор, — усмехнулся Муравьев, — пойдем поговорим.

— Куда?.. Я не пойду… Зачем?.. — испуганно забормотал парень.

И Муравьев, глядя на его искаженное страхом лицо, понял, что он скажет все.

— Пойдем, пойдем, — подтолкнул его к дверям Игорь, — не трясись. Пойдем.

Он вывел его в другую комнату с потертым ковром на полу и кроватями, закрыл дверь и стянул полушубок.

Он стоял перед Виктором, еще не остывший от схватки, в форме, плотно облегающей сильное тело, подбрасывая в руке трофейный пистолет.

— Ну, — сказал Игорь, — быстро. Что взял у Ольги Вячеславовны?

— Это не я… Он пришел… Сказал, пойдем… Она на твой голос дверь откроет…

— Кто он?

— Андрей.

— Тот, что стрелял?

— Да.

— Пытал старуху он?

— Да.

— Кто тебе дал наган?

— Он.

— Где вещи?

— В шкафу, я все отдам…

— Ты думал, что убил ее?

— Да.

— Почему ты ударил ее?

— Андрей заставил, сказал, что надо помазаться кровью.

Густая волна ненависти захлестнула Игоря.

— Значит, кровью хотел замазаться? Чьей кровью? Ты бы лучше на фронт пошел, немного своей отцедил. Совсем немного. Значит, так, кто такой Андрей?

— Это человек, это человек…

— Я сам вижу, что не жираф. Кто он?

— Дядя мой имеет с ним дело.

— Кто дядя?

— Адвокат. Розанов его фамилия. Они у него дома живут, в Кунцеве.

Данилов

— Ты, Игорь, молодец, — сказал Иван Александрович, с удовольствием глядя на Муравьева. — Вот только глаз он тебе подбил. Но ничего, намажь бодягой, пройдет.

Глаз Муравьева даже в тусклом свете лампы отливал угрожающей синевой.

— Иди, Игорь, работай с ними, узнай все про дядю Розанова.

Муравьев ушел. Данилов встал из-за стола, пересел на диван. Ему очень хотелось снять сапоги, вытянуть ноги и сидеть бездумно, чувствуя, как усталость постепенно покидает тело. А всего лучше закрыть глаза и задремать хоть ненамного, ненадолго. И чтобы сны пришли непонятно-ласковые, как в детстве.

До чего же смешно, что именно тогда, когда человек счастливее всего, ему так хочется переменить жизнь. Зачем стараться быстрее взрослеть? Прибавлять года, часами у зеркала искать на губе первый пушок усов. Зачем? Все равно самое доброе и прекрасное люди оставляют в детстве. Только в нем в мире столько красок, только в нем столько любви. Неужели в детстве он мог представить, что будет сидеть в этой маленькой комнате со столом, диваном, пузатым сейфом и картой на стене? Нет. Он-то тогда знал точно, что будет моряком или на худой конец авиатором, как знаменитый Сережа Уточкин.

Данилов даже услышал голос, поющий модную в те годы песенку:

Вот и все, что осталось у него от счастья. Старенький, прыгающий мотивчик, его хрипели все граммофонные трубы; желтая, твердого картона фотография матери и щемящая грусть, которая приходит к людям, так и не нашедшим счастья. Но закрывать глаза было нельзя. Потому что дел многовато накопилось.

Конечно, им сегодня повезло. Бывает такое слепое везение. Ох уж эта блатная романтика. Кровью им надо обязательно повязаться. Впрочем, не романтика это. Нет. Окропились кровушкой, значит, молчат на допросе оба. Господи, сколько же сволочи на свете! С ножами, пистолетами, дубинками. Гадость и гниль! А к тебе мысли о детстве лезут. И Данилов вспомнил, как, войдя в соседнюю комнату, он увидел застывшее от ненависти лицо Никитина и его пудовый кулак, словно молоток лежащий на столе.

— Не могу, товарищ подполковник, — скрипнул он зубами, — разрешите выйти.

— Иди. — Данилов сел на край стола, достал папиросу.

— Дешевку куришь, начальник. Я ниже «Казбека» не опускаюсь.

Тот, кого Розанов называл Андреем, сидел на стуле свободно, с профессиональной кабацкой небрежностью.

Данилов молча курил, разглядывая его. Потом встал, ткнул окурок в пепельницу.

— Тебе пальцы откатали? — спросил он.

— Да.

— Значит, через два, может, три часа мы будем знать о тебе все. Я думаю, за тобой много чего числится. На высшую меру как раз хватит.

— А ты меня, начальник, не пугай.

— А я тебя и не пугаю. Я для чего веду нашу неспешную беседу? Чтобы ты понял, сколько еще жить осталось. И не смотри на меня так. Твои показания нам нужны для формальности. Виктор наговорил столько, что нам этого вполне достаточно. Тебя сейчас в камеру отведут, так ты подумай по дороге, один пойдешь в трибунал или с компанией.

— А если я скажу все, — задержанный, прищурившись, глядел на него, — будет мне послабление?

— Ты что, впервые на допросе? Нет у меня права смягчать или ужесточать приговор. У меня есть одно право: написать, как ты себя вел на предварительном следствии. Оказал помощь или нет. Но помни — и это шанс. Маленький, еле видимый, но шанс.

Задержанный молчал. Пальцы его побелели, так плотно он сжал руками сиденье стула.

— Думай. А я пойду. Только не мотай нервы моим людям. Они сегодня водку, как ты, не пили, они работали.

Данилов пошел к двери.

— Погоди, начальник…

Иван Александрович оглянулся.

— Ты хоть соври, начальник, хоть пообещай. Мне же тридцати нет.

— А зачем мне врать, разве ложь приносит радость?

— Мне сейчас все радость принесет. Жить-то хочу.

— А ты думаешь, Олег Пчелин, которого ты подстрелил сегодня, не хотел жить? А женщина, которую вы чуть не убили?

— Сука она, начальник. Падло буду, сука. Она с ними повязана.

— С кем?

— С Розановым этим.

— Виктором?

— Шестерка, дерьмо. Дядька у него всем заправляет. В большом авторитете он. Среди наших кличка ему Адвокат.

— А при чем же здесь старуха?