— У нее вроде малины с девками.

— А ты ничего не путаешь?

— Нет, начальник, слово мое верное. Я сам-то в Москве двадцать дней всего. Еще их всех дел не знаю. Но слышал, что у гадалки этой и деньги, и рыжевье, и камни. Думал, возьму и подамся в Ташкент. Вот и начал этого фраерка подговаривать. Пошли к ней да пошли. А он на деньги падкий. Девок больно любит. Дядька ему кидает скупо, а девки нынче вино да шоколад любят.

— Ты бы хоть фамилию назвал для порядка.

Данилов вернулся, взял стул, сел рядом с задержанным.

— А я тебя, начальник, знаю. У нас в Питере про тебя слухи ходили.

Данилов усмехнулся и ничего не ответил.

— Так все же как твоя фамилия?

— Их у меня за двадцать девять лет штук семь было.

— Ты мне настоящую скажи.

— Лапухин я, Мишка Лапухин. Кликуха моя Валет.

— Ну вот видишь, и познакомились. Ты мне, Миша, одно скажи: ты Царевича знаешь?

— Пацана этого? Видел, только он не у Адвоката работает. Адвокат вроде перекупщика. А есть люди, которые магазины молотят. Продукты Адвокату сдают, а кто они, не знаю.

После разговора с Валетом пришел Белов и подробно доложил о допросе Виктора Розанова.

Его дядя оказался весьма любопытной фигурой. В тридцать шестом году его исключили из коллегии адвокатов за неблаговидные дела. Он устроился юрисконсультом в артель, выпускавшую трикотаж, начал спекулировать антиквариатом. В сороковом попал в Ригу. Здесь в показаниях Розанова-младшего оказались некоторые провалы. Что делал его дядя в Риге, Виктор не знал. С самого начала войны он был освобожден от военной службы, в мае сорок первого квартиру на Остоженке обменял на дом в Кунцеве.

Виктор по памяти нарисовал план дачи. Находилась она в Почтово-Голубином тупике. Дальше начиналось поле, за ним железная дорога и лес. Теперь все начинало складываться. Розанов скупал у банды продукты, реализовывал их частично на рынке, а большая часть оседала где-то. Вот это где-то и необходимо было выяснить.

И конечно, главное — банда. Где они — Розанов должен знать наверняка. Вообще-то, конечно, дело странное. Убийства, грабежи, спекуляции и вдруг типографский шрифт. Неужели Розанов хотел наладить производство фальшивых продовольственных карточек?

В час ночи Иван Александрович решил поспать, благо Розанова решено было брать на рассвете. Пока дом блокировали. Данилов открыл сейф, старинные куранты звонко отбили свою мелодию. Перезвон старого менуэта напомнил ему лес, утро, восход солнца.

На верхней полке лежал маузер в побитом деревянном футляре. Иван Александрович вынул его, вщелкнул обойму, проверил патроны.

Тупорылые, в гильзовой латуни, они плотно лежали в приемнике. Данилов, усмехнувшись про себя, подумал, что самым изящным и совершенным изобретением человечества за всю его многолетнюю историю стали средства уничтожения.

Иван Александрович протер маузер чистой тряпкой, снимая с него остатки смазки. Без стука распахнулась дверь, на пороге стоял Никитин.

— Иван Александрович, Грузинский Вал, дом сто сорок три, магазин…

— Сторож?

— Убит.

Данилов (ночь)

Автобус, надсадно ревя, мчал по пустынной улице Горького. Данилов молча глядел в окно. Он не мог говорить, боясь сорваться, и его люди, знавшие начальника не один день, молчали. Даже Никитин. Никогда еще Иван Александрович не испытывал такого острого чувства вины. За много лет работы в органах ему постоянно приходилось становиться причастным к чужой беде. Казалось, должен был выработаться иммунитет, притупиться острота восприятия.

Машину занесло на повороте. Недовольно зарычала собака. Тихо выругался Никитин.

— Где? — спросил Данилов.

— В этом доме, товарищ начальник, — ответил кто-то. На тротуаре вспыхнул свет карманного фонаря.

Автобус затормозил.

Данилов выпрыгнул и, не отвечая на приветствия, пошел к дверям магазина.

— Свет! — скомандовал он.

Вспыхнули аккумуляторные фонари, осветив занесенный снегом тротуар, обмерзлые ступеньки магазина, распахнутую дверь и тело человека. Совсем маленькое на белом снегу. Казалось, что сторож просто прилег, поджав под себя ноги и вытянув вперед сухонький старческий кулачок.

— Где директор магазина? — спросил Данилов.

— За ним поехали, — ответил кто-то из темноты.

Данилов, обходя труп, вошел в магазин. Свет фонарей услужливо двигался вместе с ним, фиксируя разоренные прилавки, выбитую дверь в подсобку, разбросанные на полу продукты, горки крупы. Под ногами скрипел сахарный песок.

У прилавков, ручек, замков уже начали работать эксперты, а Данилову все время казалось, что он забыл какую-то важную деталь. Он вышел на крыльцо магазина и увидел. Телефонный аппарат на длинном шнуре стоял на ступеньках рядом с трупом, уже прикрытым брезентом.

Почему телефон оказался здесь? Почему?

— Иван Александрович, — подошел эксперт, — почерк тот же. Был левша, отпечатков много.

— Что взяли?

— А вон директор идет.

Директор магазина — крашеная дама лет сорока, в котиковой шубе и фетровых ботах — заголосила сразу, увидев взломанную дверь.

— Вы директор? — подошел к ней Данилов.

— Я, товарищ начальник.

— Утром снимете остатки, акт нам. Упаси бог вас приписать хоть один лишний грамм.

— Да как можно. — Женщина всхлипнула.

— Иван Александрович, — подошел Муравьев, — постовой милиционер делал обход в час тридцать, видел сторожа живым; в два десять, возвращаясь обратно, увидел труп сторожа и взломанную дверь. Эксперты нашли четкий след колес, предположительно ГАЗ-АА. След загипсовали.

— Хорошо, хорошо, — Данилов махнул рукой, — работайте.

Значит, они приехали на машине и управились за сорок минут.

Кому же открывают двери сторожа? Плачущему ребенку? Бездомной собаке? Глупо. Но почему телефон стоял на крыльце?

Может быть, сторож открыл дверь и дал кому-то аппарат? Что могло заставить его? Только человеческое горе. Нет, он бы выслушал через дверь и позвонил сам. Что-то другое. Совсем другое. Они все не могли отказать. Кому? Значит, они, все трое погибших, знали этого человека. Но так же не бывает. Не бывает так.

— Товарищ подполковник, — подошел начальник уголовного розыска отделения милиции, — сторож — Ефремов Михаил Егорович, ему семьдесят лет. Живет с невесткой, сын на фронте. Семья хорошая. Да и старик был добрый, честный. Крошки в магазине не взял.

— Как ты думаешь, Соловьев, почему Ефремов открыл дверь?

— Не знаю.

— А на улице Красина?

— Рок какой-то.