покрытая редкими чёрными волосками, поджарый, как у молодого пса, живот, и… Прасковья, судорожно сглотнув, попятилась в густую тень кустарника, однако взгляда не отвела. Непроизвольно схватившись ладонями за щёки, она думала, что они, должно быть, светятся во тьме не хуже маяка.

Однако человек на берегу сияния не заметил. Он стоял, дожидаясь, когда ночной ветерок немного обсушит кожу, и как ни мало света давали новорожденная луна и россыпи звёзд, Прасковья видела его всего — от влажных тёмных завитков, падающих на лоб и плечи, до ступней босых ног, перепачканных в песке. От ужаса и восторга у неё вмиг пересохло во рту. А сердце… сердце, кажется, выскочило из груди и трепыхалось где-то прямо под жёсткой бронёй шнурованного корсажа.

Она понимала, что должна сейчас же уйти, а лучше убежать бегом, но не трогалась с места, продолжая с жадным любопытством и ещё каким-то новым, незнакомым чувством рассматривать человека на берегу. Он оказался сложён, как греческий бог — высоченный, широкоплечий с узкими бёдрами и длинными, мускулистыми ногами.

Лет пять назад она была с матерью и сестрой Настасьей в парке Петергофа, украшенном мраморными изваяниями греческих богов и богинь. Рассматривая исподтишка мраморного Аполлона и сравнивая его с живым мужчинами, Прасковья пришла к выводу, что совершенное тело — фантазия скульптора, и у живых людей таких не бывает.

Вновь она убедилась в этом, когда, как-то раз зайдя среди ночи к Мавре в комнату, наткнулась там на Петрушку Шувалова.

До тех пор ей не приходилось видеть голых мужчин, не считая памятного Петергофского Аполлона, и сравнение оказалось не в пользу Мавриного ухажёра. А само действо вызвало у Прасковьи отвращение и брезгливость, и, вспоминая увиденное, она с ужасом думала о том дне, когда матери придёт в голову выдать её замуж.

Но сейчас, рассматривая обнажённое тело казака-певчего, Прасковья с каким-то внутренним восторгом убеждалась, что Петергофский Аполлон, пожалуй, не так уж и совершенен, во всяком случае, ноги у казака точно были длиннее. И вдруг ей захотелось выйти из кустов туда, на светлую прогалину песчаного бережка, подойти к нему, положить горящие, как в лихорадочном жару ладони на влажную кожу и ощутить на своей талии его руки.

Она вдруг поняла, что совершенно не против очутиться лежащей на песке и почувствовать на себе тяжесть прохладного, остро пахнущего мужского тела… В памяти мелькнула согнутая в колене полная нога, мягкая выпуклость груди, под широкой мужской ладонью, ритмично движущиеся бёдра. Но картина эта вызвала не привычную опасливую гадливость, а резкий прилив жара к щекам, груди и там… внизу живота. Дрожащими пальцами Прасковья расстегнула застёжку замка у горла, и епанча с тяжёлым шелестом упала в траву у её ног.

Человек возле пруда потянулся, сладко, как после сна, повёл плечами и, подобрав вещи, стал одеваться. Вмиг Прасковья пришла в себя и в ужасе присела за кустом. Господи, стыд какой! А если он её заметит?! Чуть раздвинув ветки, она видела, как молодой мужчина натянул портки, широкую рубаху с расшитым воротом, отряхнул песок со ступней, подобрал сапоги и пошёл в сторону, где затаилась Прасковья. Подавив панический судорожный порыв бегом броситься назад ко дворцу, она, съёжившись, замерла за кустом. Мимо прошелестели шаги, казак прошёл так близко, что, протяни она руку, могла бы коснуться его ноги. От этой мысли вновь окатило жаром — уже не от вожделения, от стыда. На глаза навернулись слёзы. Ах, если бы можно было всё вернуть вспять! Вновь очутиться в своей горнице, слушая песнь соловья! Она бы захлопнула окошко, придвинула к двери сундук, зажмурилась, заткнула уши и носу из светёлки не высунула!

Шорох шагов стих и, десять раз прочитав «Верую»[72], Прасковья осторожно, стараясь не шелестеть, выбралась на тропинку. Колени мелко дрожали, зубы постукивали, будто в ознобе, и казалось, что она прошла пешком два десятка вёрст — так устала. Вмиг сгустившаяся тьма ночного сада, только что дышавшая сладострастием и негой, вновь сделалась враждебной. Зябко ёжась, Прасковья быстро пошла в сторону дворца, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не побежать — ей казалось, из-под каждого куста за ней следят внимательные глаза.

Однако, выйдя из зарослей, она замерла — предмет её нескромного интереса стоял под стеной дворца и, подняв голову, глядел на одно из окон. Устремив взгляд в том же направлении, Прасковья увидела фигуру в длинной рубахе, сидевшую на подоконнике. Бок её лизал мягкий свет трёхрогого шандала, видневшегося в глубине комнаты, и не слишком сильный, но приятный и хорошо поставленный голос негромко пел:

Где бы сил мне взять,

Чтоб тебя забыть?

Мне б тебя не знать,

Нежель так тужить…

Ах, мне стать бы горлицей,

Крылья развернуть,

Из оконца горницы

В синь небес нырнуть,

С высоты подоблачной

На грудь тебе упасть,

Чтоб в озерах глаз твоих

Навсегда пропасть.

Утонуть навеки в них,

Лечь на дно, на дно,

Если нежность губ твоих

Вкусить не суждено.

Умереть и в землю лечь,

Не дышать, не жить,

Горькою слезой обжечь,

Громом поразить.

Болью чтобы жгучею

Душу не сожгло.

Грозовою тучею

Не заволокло

Счастье быть с тобою

И тобой дышать,

Негою ночною

О любви шептать…

-----------------------

[72] Символ веры — одна из главных молитв в Православии, которую знал наизусть каждый православный человек. Во времена, когда часы были роскошью и, следовательно, редкостью, люди, если им нужно было выждать какое-то время, отсчитывали его при помощи чтения молитв.

Глава 5

в которой Алёшка защищает сирот, а Елизавета совершает странные поступки

Голос, лившийся из окна, пригвоздил Алёшку к месту. Негромкий и нежный, словно хрустальный колокольчик, он стройно выводил мелодию, звучал приятно и красиво, но невыразимо грустно. Словно это была не песня, а стенание в стихах. Боль наполняла каждый обертон, каждую ноту, и Алёшка стоял, будто поражённый громом.

Конечно, он сразу же узнал этот голос — немудрено! Всякий раз от его звуков по телу пробегали мурашки, и Алёшка то краснел, то бледнел, но до сих пор хрустальные колокольчики звучали только для смеха. Елизавета всегда была смешлива и беззаботна, словно птичка божья — говорила весело и приязненно, а на устах её цвела неизменная улыбка, и Алёшка не переставал удивляться, как сильно ошибся тогда, при первой встрече, отчего-то вообразив, что она ужасно несчастна.

Теперь же, слушая эту простую, протяжную песню, он чувствовал столько боли и слёз, что казалось, вот-вот захлебнётся ими и утонет. Выходит, всё же не ошибся?

Хлопнула дверь, прозвучали быстрые тяжёлые шаги.

— Сызнова