— Я посчитала, что эта новость слишком возбудит вас, — кисло ответила княгиня, плотнее кутаясь в шаль и переводя взгляд с Чемесова на пылающие дрова в камине. — Что теперь и вышло.

— Но вы уже что-то предприняли?

— Я? — удивилась княгиня и перевела взор на молодого человека.

— Ну да. Надобно что-то делать, чтобы вызволить Машу и ее родных из тюрьмы, как мы и намеревались, ежели все пойдет не так.

Несколько раз моргнув и взирая на Григория, который был бледен, словно плотно, а его глаза горели мрачным светом, княгиня холодновато вымолвила:

— Вы слишком возбуждены, Григорий Петрович. Может, налить вам вина?

— Так вы что-то делаете для их освобождения или нет? — вновь выпалил Чемесов, проигнорировав вопрос княгини.

— Нет, — твердо ответила Екатерина Семеновна, вновь переводя взгляд на огонь.

Остолбенев от ее слов, молодой человек вперил в нее негодующий взор и пророкотал:

— Екатерина Семеновна! Вы же обещали! Обещали!

— Перестаньте кричать, поручик! — возмутилась княгиня. — Вы что себе позволяете?

— Простите, — чуть тише, но все так же нервно заметил Григорий. — Она уже вторые сутки в тюрьме! И мне стало известно, что готовится указ о повешении Озеровой, ее брата и отца!

— И что же? — заметила холодно княгиня. — Пока я не могу ничего сделать.

— Не можете? Но как же? Вы же говорили, что орден все сделает для их освобождения, если понадобится!

— Сама императрица занимается этим делом, — соврала княгиня. — Она крайне недовольна, я бы даже сказала, очень зла.

— А Григорий Александрович? — с неистовством спросил Григорий, нервно дергая пуговицу своего мундира и до крови кусая губы. Молодой человек говорил о князе Потёмкине, который имел на государыню непомерное влияние. — Он же может уговорить Екатерину Алексеевну!

— Светлейший князь болен. После всей этой истории императрица подозревает его и даже говорить с ним не желает.

— И что же делать? Что делать?

— Нам остается уповать только на Создателя.

— Молиться? — потрясенным тоном пробормотал Чемесов. Его воображение нарисовало образ Маши Озеровой в зловещей тюрьме, и он дико выпалил: — Но она, наверное, так напугана, несчастна! Я чувствую это. Надо как-то попытаться ее спасти!

— Это невозможно. Ты, Григорий Петрович, должен смириться. Если Озерова погибнет, надо принять ее смерть как должное. Поскольку она послужила на благое дело.

— Ее смерть на благое дело?! — вскричал в неистовстве Чемесов.

Именно в этот миг он осознал, что любит Машеньку всем сердцем. И вся эта игра с ней по указке княгини не прошла напрасно. И он действительно влюбился в девушку искренне, горячо и по-настоящему. И холодные слова княгини по живому резали его сердце. Он не мог хладнокровно отдать это невинное юное существо на казнь. Ведь Григорий понимал, что девушка отдала ему все. Свою невинность, свое горячее сердце и, наконец, свою чистую душу, решившись на убийство. Порывисто он вскричал: — Нет!

— Да! Ты должен понимать это, Григорий. Ты еще молод, но с годами осознаешь, как я права, — начала увещевательно княгиня.

Не в силах слушать эти лицемерные холодные слова от княгини молодой человек прохрипел:

— Раз вы не желаете помочь, я сам помогу ей!

Он взвился с места и устремился к двери, желая только одного — вызволить обожаемую девушку из железного капкана, в котором она ожидала смерти.

— Чемесов! — позвала его в порыве Екатерина Семеновна. Молодой человек замер уже у выхода из гостиной, непокорно вздернув голову. И княгиня, словно приговор, добавила: — Я отвела от вас подозрение, ибо девчонка будет молчать. Но если вы теперь вмешаетесь, я уже не смогу вас спасти!

Медленно развернувшись и, прокручивая слова княгини в своей взбудораженной голове, Григорий глухо выдохнул:

— Пусть так. Но лучше я погибну вместе с ней, чем буду терзаться многие годы оттого, что я предал ее…

Он быстро вышел, а княгиня сквозь зубы злобно процедила:

— Глупец. Ну и поделом тебе.

Заячий остров, Петропавловская крепость,

1790 год, Май, 11, вечер

Сумерки окутали неприглядную камеру. Девушка сидела, поджав колени к животу на своем каменном ложе, застеленном соломой. Сегодня первый день, как потеплело на улице, и потому промозглость камеры была не так ощутима. Впервые за те трое суток, что находилась в тюрьме, она расстегнула свой влажный от сырости редингот и сняла шаль с шеи. Однако окружающая сырость и писк мышей были неотъемлемой частью ее теперешнего тягостного существования, и, девушка несчастно вздыхая, страдала от неизвестности и одиночества. Все эти дни она не видела ни отца, ни брата и не знала, что с ними и где они.

Надсмотрщик, приносивший еду, не говорил с ней, и Маша даже не знала, приговорена она уже к какому-то сроку, или должен еще стояться суд, а может, она останется здесь навсегда. Лишь призрачная надежда на то, что княгиня Д., которая посетила ее вчера, или Григорий, помогут ей выбраться отсюда, согревала страдающее сердце, и девушка искренне, по-детски уповала на то, что еще нужна Григорию, и он сделает все, чтобы вызволить ее из тюрьмы.

Во все дни своего кошмарного и омерзительного существования в крепости, Машенька беспрестанно плакала и переживала. Для нее, еще такой юной, наивной девушки, почти девочки, с детства выросшей в неге и роскоши, окружающая зловонная грязная камера выглядела адом. В первые дни она пугалась даже мышей, когда те пробегали по ее ногам, но с каждым днем словно стала привыкать к этим неприятным соседям и сейчас смотрела на них безразлично, понимая, что грызуны не виноваты, что родились в таком неприглядном теле. Девушка боялась остаться здесь надолго или навсегда. Она не знала, сколько еще выдержит, но понимала, что ей надо как-то примириться со своим теперешним существованием. Иного выхода не было. Ее платье было испачкано, а волосы казались невозможно грязными. Она заплела их в простую косу, так как не было даже расчески, чтобы причесаться. В углу грязной камеры по стене постоянно стекала вода, просачиваясь между камнями в пол. Именно, эта жидкость и служила для девушки единственным источником воды, которым она могла ополоснуть лицо и руки. Вода была ледяная, но Машенька радовалась и такой, без нее стало бы совсем невыносимо терпеть все тяготы заключения. Девушка пыталась не отчаиваться и ежечасно внушала себе, что она здесь ненадолго. Лишь эта мысль успокаивала и придавала ей силы.

Заскрипел дверной засов, и Маша напряженно посмотрела на надсмотрщика, который вошел в камеру. Девушка не понимала, зачем он пришел, потому что вечерний скудный хлебный паек был принесен ей еще два часа назад.

— Эй, барышня, — позвал приземистый и худощавый охранник. — Вставайте. Комендант требует вас на допрос.

— Комендант? — удивилась она и опустила ноги, одернув юбку.