– Не отчисляли бы тогда, – заметил уполномоченный. – За партийную работу не отчисляют.

– Недопониманьице случалось, мелочь, – подмигнул Вольф, и лукавая усмешка вновь озарила его плутовское, лисье лицо – хитрость чертам придавали бронзовый загар и светлые, стального цвета глаза, злющие, как у волка.

Заметив, что Грених его изучает, Вольф нахмурился, губы его исказились.

– Чего вы от меня хотите? Спрашивайте напрямик – нечего юлить. Я честный советский человек – и отвечу прямо. Советская власть меня из грязи и нищеты подняла. Из гуляйпольского хлева перенесла меня в лектории столичного института. И сколько таких, как я, получили возможность учиться! Сколько таких, как я, которым в жизни ничего не светило, кроме как пасти скот да землю копать за кусок хлеба, теперь получают знания и составили надежную прослойку общества.

– Фуф, – раздался откуда-то ворчливый голос Стрельцовой. Она передразнила: – «Надежную прослойку общества». Да кто говорит-то так, грамотей!

Вольф побагровел, на его лбу выступила жила, глаза налились кровью, сжались кулаки. Но он ей не ответил.

– Советская власть дала возможность получать знания всем, кто пожелает учиться, а не только тем, у кого денег куры не клюют! – через силу продолжил он. – А эти… – и он, презрительным движением подбородка указал на удивленно смотрящего на него Месхишвили, – а эти не ценят того, что имеют, горюют о былом, о том, что вернуть уже не удастся. Вон, разоделся! Пальто нашел англицкое, драповое, с хлястиком, шапку барашковую носит. Жил у себя в Кутаиси в богатом доме, в гимназии учился, знатным грузином считался. Я про тебя знаю, Месхишвили, про таких, как ты и жена твоя, все знаю. На лицах написано, что потопите судно, которое плывет к социализму! Потопите, глазом не моргнув. В днище уже понаделали прорех своим, – он потряс пальцем в воздухе, не находя верного слова, – своим… своим… буржуйским прошлым и буржуйским самомнением! Вот я и сказал – Жордания. Ведь в одном только этом слове заключаются все ваши надежды, все равно что игла в яйце Кощея.

Он замолчал, стало опять тихо. Только мерно постукивали колеса состава.

– Ну, может, ты и прав, студент. А то я было подумал, что… – с нарочитой растянутостью произнес уполномоченный, – что ты из личной мести грузина подставляешь. Провоцируешь, так сказать. По своей инициативе это делаешь.

Саушкин нарочно сделал акцент на последней фразе, произнеся ее с нажимом и оглядев вагон многозначительным взглядом, чтобы никому не пришло в голову, что этого провокатора приволокло с собой ОГПУ.

Вольфу намек не понравился.

– Я говорю правду! – опасно вздулась жила на его побагровевшем лбу. – Это мой моральный долг – долг советского человека.

И отвернулся к окну, нервно скрестив на груди руки.

Грених слушал его со вниманием, но вдруг совершенно случайно взгляд его скользнул вниз и влево, к сжавшейся грузинке, сидевшей как-то уж долго в этой неудобной позе.

Сердце его камнем полетело куда-то на дно желудка. В первую минуту показалось, что это иллюзия, галлюцинация, следствие долгих недель плохого сна и постоянных дум об Асе, которая несколько недель провела в больнице… Он привстал, сжав одной рукой деревянные доски грубой скамьи. Под истоптанными ботинками молодой женщины натекла огромная красная лужа, кровь капала со скамьи, стекала по внутренним частям ее голеней, окрасила канареечного цвета чулки в пугающе бордовый, алым напитались несколько узлов.

Ее супруг, заметив изменившееся лицо Грениха, вскочил, шарахнулся в сторону, потом припал к жене, взял ее за плечи, разогнул, растерянно уставившись на ее помертвевшее от потери большого количества крови лицо, а потом вновь отшатнулся, выронив ее.

Грених оцепенел, казалось, на целую вечность. Шли секунды, точно часы или даже целые сутки, а он не мог заставить себя подняться, чтобы проверить пульс молодой женщины. Грузин бессвязно лепетал, произнося на все лады имя жены, трогая ее за плечо и глядя на то, как от его движения качается ее голова, лежащая на коленях. Вся ее поза была какой-то не-естественно изломанной, точно у большой, сложенной пополам тряпичной куклы, брошенной на скамью.

Подлетевший к нему Саушкин не стал разводить церемониал. Не удосужившись выдавить пару сочувственных фраз или хотя бы спросить, жива ли еще пассажирка, он схватил грузина за шиворот.

– Признавайся, ты убил?

– Когда би я успел? – промямлил он. – Товарищ профессор, ви же видели… Лида, Лидочка, душа м-моя, сердце мое… за что? Зачэм?

Не обращая внимания на то, что уполномоченный все еще продолжает держать его за воротник, Месхишвили медленно развернул свои перепачканные в красном руки и посмотрел на них. Лицо его страдальчески исказилось – вот-вот разразится рыданиями. Но вместо этого он вскочил, с рыком толкнул Саушкина и бросился по проходу к двери в конце вагона. Кондуктор перекрыл ту куском железной арматуры, всунутой под ручку. Месхишвили попытался выдернуть железяку, чтобы выскочить в тамбур и покинуть поезд на полном ходу – падать в снег не больно, план был удачным. Но Саушкин не дал ему осуществиться, скрутил беглеца у двери в клозет, тот опять вырвался, сделал скачок в обратную сторону и был пойман вновь.

Грених бросил быстрый взгляд в сторону возникшей сутолоки в конце вагона, вернулся глазами к мертвой. Когда супруг приподнял ее на несколько сантиметров, показалась блестящая ручка предмета, который Грених, как бывший полевой хирург, узнал тотчас же – это был скальпель. Он был воткнут аккурат между четвертым и пятым ребром слева.

Саушкин выкрутил грузину руки и повалил лицом в пол, навалился сверху. С задних сидений поднялся Агранов, аккуратно обошел лежащего в проходе Месхишвили, перешагнув через его голову, подступил к скамейке, на которой полулежала Лида.

– Успел-таки всадить в нее нож, гнида паскудная, – сквозь зубы, тихо, но с устрашающей беззлобностью, как могли говорить только чекисты, произнес он.

Встав так, чтобы Грених мог видеть мертвую, Агранов сделал полуоборот к нему и незаметный знак молчать. Замначальника Секретного отдела тоже понял, что молодая женщина покончила жизнь самоубийством, но знать об этом всему вагону пока не следовало. Будучи опытной медсестрой, она знала, как всадить меж ребрами в сердце тонкий хирургический нож, чтобы не успеть испытать болевого шока и умереть тихо. Почти так же Грених всаживал в свое сердце иглу, чтобы продемонстрировать, как она повторяет ритмику сердцебиения. На курсах в институте Сербского он, бывало, объяснял студентам, как мертвого отличить от живого, если была в анамнезе нарколепсия[11]. Чтобы такое исполнить, она, наверное, много раз обдумывала все действия и нюансы, может, и репетировала ловкость удара. Грених с удивлением разглядывал ее черноволосую голову, лежащую на коленях, повернутое к нему слепое красивое лицо, измазанное кровью. Пальцы ее безвольно свисающей руки тоже были красными.