Хлоп — и как ни таращится Вран на дверь закрывшуюся, никуда она у него на глазах не испаряется.

— Я… — начинает он, на Баю покосившись.

— Ещё одно слово — и с деревьями говорить будешь, вдоволь наговориться сможешь, — прерывает его Бая. — Деревья тебя с удовольствием выслушают, терпеливые они — а у меня терпение на исходе.

Вран хочет было ей вслух ответить, но быстро спохватывается. Кивает только.

Кивает и Бая — и опять исчезает.

Вран без особой надежды в тьме кромешной к двери подходит, руку к ней протягивает.

Земля. Всё такая же тёплая.

Не знает Вран, что и думать по этому поводу. Но одно знает: Баю лучше не злить, и так она им не слишком довольна. Велела спать лечь, значит, хотя бы попробовать надо.

Никогда Вран ещё на земле голой заснуть не пытался — бывало, конечно, валялся на траве у реки, когда солнце уже с неба уходило, но это же совсем другое было. И вокруг ты оглядеться можешь, и встать всегда с травы этой, домой пойти да куда душа пожелает по дороге зайти — а здесь таким себя побаловать нельзя, назвался груздем — полезай в бочку, назвался волком урождённым — полезай, получается, в дыру какую-то в холме вырытую, и не возникай.

Земля, впрочем, такой же тёплой оказывается, как и летом у реки — если глаза закрыть, то представить можно, что просто вечер глубокий уже, а тебе всё лень с места подниматься и двигаться куда-то. Бывало у Врана и такое — с последующими выволочками от старейшин, конечно.

Одна перчатка вранова так на земле заснеженной возле холма и валяется — Вран о ней вспоминает, когда руку под голову подкладывает. Барабанит пальцами по земле задумчиво — и пальцы как-то сами собой к поясу тянутся, который Бая на нём оставила.

Мягкий пояс этот, кожа хорошо выделана, искусно. Проводит по ней Вран подушечками и вдруг на пряжку натыкается. Большую, явно очертаниями своими во что-то определённое складывающуюся. Ощупывает Вран пряжку внимательнее, угадывает очертания — и улыбается.

Волк. Ну конечно, кто ещё может на поясе Баи быть?

Глава 4. Договор

Беспокойно Вран спит, спит — и понять не может, сон ли это или чудится ему что-то от дня непростого.

Дрёма вязкая Врана быстро в объятья свои затягивает, тяжесть стремительно на всё тело наваливается, к земле пригвождая, но толком забыться не позволяя.

Кажется Врану, всю ночь кажется: разговаривает с ним кто-то.

Только вот кто, никак Вран не смекнёт.

— Перчатку ты свою обронил, — шелестит у его уха голос женский, не то девичий, не то старушечий — смешивается всё в этом голосе, и звонкость юности, и дрожь старости. — Перчатку я тебе твою принесла. Хорошая перчаточка, красивая. На такую перчаточку грех не посмотреть. Что же не смотришь ты? Что же очи свои не откроешь? Ты посмотри, посмотри: я её узорами расшила, мехом оточила, чтобы тепло тебе было да приятно. Любишь подарки ты? Любишь, любишь, кто же их не любит. И поговорить ты любишь — слышала я, как говоришь ты, нравится мне слог твой, ладно ты слова складываешь. Сложи и мне что-нибудь — а я тебе перчаточку отдам.

Тяжёлое тело у Врана, но веки удивительно лёгкие — и язык с губами ничего не сковывает. Так и хочется глаза распахнуть, проморгаться, морок ночной от себя отогнать, может, слова какие верные прошептать, за нож под подушкой, что с младенчества там лежит, от нечисток защищая, успокаивающе схватиться…

Нож…

Оставил свой нож Вран дома, забыл о нём совсем. Как из леса после первой встречи с Баей вернулся, взбудораженный, ни о чём, кроме волколаков, думать не способный, засунул нож этот под подушку обратно — да и вылетел он у него из головы на сутки целые, хотя никогда раньше Вран с ним не расставался. Отец сам этот нож сделал, особенный нож, на рукояти — голова волка, грубоватая, и на волка-то не похожая, но зато — отцовскими руками выкованная, хоть и не искусен был отец в деле кузнецком. Но всех сыновей своих ножами одарил.

— Ножик хочешь? — мурлычут Врану на ухо хрипловато. — Вижу, вижу, прекрасный ножик — но больно далеко. Я бы с радостью за ним сходила — ты только попроси. Ты скажи: иди, подруга, за ножиком моим в хату мою, в дом мой, иди, да, может, себе чего пригляди. Покажи мне дом свой ещё раз. Дивный домик, крепкий, деревянный — давно я в таких домиках не была…

Гладит Врана что-то по голове — не то ногти неряшливые, длинные, нестриженные, не то просто коряга, из-под земляной стены холма торчащая. Ворочается Вран, жарко ему, воздух уже не тёплым — спёртым становится, затхлость какая-то в нём чувствуется, ветерок несвежий, больно на зловонное дыхание похожий. Ворочается Вран — и понять не может: правда ли тело его хоть как-то движется, или это тоже кажется ему? Не страшно Врану почему-то, не жутко, не боязно — как бояться того, что то ли есть, то ли нет? Как бояться не сна, не яви — промежуточного чего-то, предложения тебе в уши шепчущего и исчезающего вместе с шёпотом своим через мгновение, как и не было его?

— Тонкие пальцы, длинные… — Теперь уже по руке его что-то скользит, кожу нежно поцарапывая. — Не грубые совсем. Работаешь мало, работать не любишь? И правильно — пусть работают те, кто при свете дня родился, а ночным такого не нужно, ночные для других вещей созданы. А перчаточка-то как влитая сядет — неужто примерить её не желаешь, неужто увидеть её не хочешь? Холодно здесь, замёрзнешь ты, не чувствуешь — снег идёт?

«Какой ещё снег?» — чуть не спрашивает Вран: удушающая жара продолжает его с ума сводить, стекает пот струйками по спине и по лбу, только и руки он поднять не может, чтобы вытереться хотя бы.

— Снег тебя уже наполовину укрыл, милый, — оживляется голос, и становится отчётливее в нём хрипотца возбуждённая, предвкушающая. — В овраге ты лесном лежишь, а я тебя тут и нашла. Завела тебя волчица твоя далеко-далеко, голову тебе задурила, мысли твои перепутала — а я тебя нашла, помочь тебе хочу. Такому молодцу как не помочь? Ох, туча какая надвигается — с ног до головы тебя снегом засыплет, околеешь ты здесь, замёрзнешь до смерти, ты только посмотри…

Что за бред она несёт? Какой