И снова началась война: фундаменталы начали штурм. Они посчитали себя уязвленными, а полководческое предвидение и предосмысление Сабатин-Шаха подсказало, что момент выбран удачный. Враги упоены временной победой, военные успокоились, получив своего начштаба, к тому же удачно сгорели два танка. И, надев на головы измятые повязки неопределенного цвета, они с гиканьем, выстрелами и минометной канонадой бросились на ворота и забор…

— Команчи! — воскликнул прапорщик, дежурный по КПП. Это был условный сигнал опасности. И тут же юный боец пал замертво. Бронетранспортер на центральной аллее заговорил огнем. Увы, боестолкновения стали однообразными, повторяющимися, люди смирились с участью, они отупели от кровавой и дымной схожести дней, жили и двигались как большие грязные марионетки с крупными зубами, жесткими бородами, вонючими автоматами и ирреальной злобой. Грязные повязки на головах отлетали вместе с головами или падали на землю, такого же нейтрально-серого цвета.

Сцена — территория полка — покрылась дымовым занавесом, еще продолжались отдельные выстрелы, как неуместно затянувшиеся аплодисменты. Еще кто-то кричал и стонал; в небесах по-прежнему скучно висело светило.

На носилках унесли прапорщика. Пули пробили его грудь и живот, вырвав и разбросав на пыльном асфальте кровоточащие куски. Вероятно, стреляли разрывными пулями, а может, кто-то еще бросил гранату. Костя снял очки, вытер заслезившиеся вдруг глаза… Не правы те, кто утверждает, что хирурги — бесчувственные люди. Просто их раны покрылись коркой. Капитан уже ничем не мог помочь, и хорошо, что прапорщик умер сразу, не мучаясь, хорошо, что долго не лежал в этой высушенной грязи, под взорами любопытствующих, которых при жизни всегда притягивает зрелище чужой смерти…

* * *

И у старины Хамро был смутный час, есть во времени такой несчастливый час, сжатый безмолвным ужасом, внутренним огнем напоенный, перекрученный в черном пространстве и слитый с ним. Именно в этот час Хамро решился уйти из опустевшей тюрьмы. Тюрьма — единственное место, где двери имеют замки лишь снаружи. Хамро сидел безмолвным истуканом, прислушивался к шорохам, ирреальным звукам, отдаленным постукиваниям, порой ему чудились тихие шаги в гулком тюремном коридоре.

Везде были следы разгрома: матрасы, валявшиеся на полу, горы тряпья, осколки ампул, ложки, алюминиевые миски, коробки из-под чая, бирки с фамилиями, сорванные с груди. Тут Хамро вспомнил, что так и продолжает носить свою этикетку. Он оторвал ее, но наземь не бросил, а спрятал в кармане. Очень хотелось есть.

Утром он понял, что в свихнувшемся городе есть только одно место, где он может, во-первых, спастись, а во-вторых, официально подтвердить в случае необходимости свою лояльность к оставшемуся сроку и горячее желание его отбыть и искупить. Он пересек мертвое пространство между полком и тюрьмой, завидел дощечку, припертую к забору, — здесь прапорщики и лейтенанты срезали свой путь, — поднатужился, с разбегу вскочил на нее, ухватился за край забора, еще разок поднатужился, застряв на верху, и перевалился на другую сторону. Хорошо, что его сразу не застрелили.

— Эй, лысый, а ну иди сюда! — услышал Хамро резкий моложавый голос.

Он прищурился и среди кустов, окружавших белое одноэтажное здание, напоминавшее сарай, увидел очкарика в военной рубашке и при погонах. В какое-то мгновение он почувствовал страх и опустошение: такую же носили вертухаи.

Хамро послушно подошел к офицеру. На нем были капитанские погоны, и Хамро, чтобы понравиться, не преминул доложиться по-уставному:

— Товарищ капитан, разрешите обратиться!

Капитан неожиданно расплылся в улыбке.

— Откуда тебя такого лысого принесло?

— Из тюрьмы, товарищ капитан. Кара-Огай нас освободил. А мне вот некуда идти, а воевать не тянет…

Капитан упер руки в бока, глаза из-под очков смотрели с укоризной и расплывающейся добротой. Хамро понял, что капитан слегка пьян.

— А я один на всех, понял? Какой человек самый ценный на войне?.. Что — совсем дурак, ответить не можешь?

— Я не дурак, — осторожно возразил Хамро, удивляясь странному капитану. — Самый ценный? Солдат, наверное?

— Какой еще солдат! Скажи еще: обученный, накрученный, такой-сякой… Самый важный человек на войне, уважаемый дядя, — это врач!

— Вы врач?

— Да. И ты будешь две тысячи первым потенциальным клиентом на этом стадионе. Только не приходи по пустякам: голова не соображает, в ушах трещит. А вот с вывороченным животом — милости просим… А теперь ступай себе с богом. На стадион! Бегом… Можно вприпрыжку. А то мне надо роды принимать. Одна госпожа тут надумала…

Сказав это, Костя пошел в санчасть смотреть роженицу, а Хамро поплелся на стадион. Там он быстро понял, что никому не нужен. Люди кучковались по семьям, многие сидели прямо на примятой желтой траве.

* * *

Четвертые сутки Лаврентьеву не везло. Начштаба после «навязчивого гостеприимства» только тем и занимался, что искал повсюду Чемоданаева. Он страшился потерять единственного солдата полка. А тот, исчезнув из поля зрения Штукина, устраивался где-нибудь на чердаке, под скамейкой на стадионе, прогоняя беженцев. Майор находил беглеца, вел в столовую, кормил. Потом солдат снова исчезал, находя себе новое место, которое не знал Штукин. Когда же он совершенно опухал от сна, то шел на стадион, бродил среди кучкующихся людей, наступал на цветастые одеяла, перешагивал через тела, расталкивал попадающихся на пути. Ему хотелось что-нибудь украсть. В последнее время он растолстел, обрюзг и окончательно охамел. Он покрикивал на Штукина, вечно жаловался на еду и однажды-таки получил затрещину от Лаврентьева за брюзжание по поводу обеда.

…Война укатилась из города. Фундаменталы отступали, ворованные полковые танки давили их, расстреливали в упор. «Если б Моносмиров не угнал машины, — как-то подумал Лаврентьев, — то этот «угон» надо было сделать нам самим, отдать в аренду, как и просил Огай. Мудрый мужик, знал, что нам воевать не с руки — никаких позывов…»

А не везло Лаврентьеву четвертые сутки и потому, что генерал Чемоданов очень злым голосом сообщил, что его посылают в полк разбираться. Евгений Иванович понял, что генерал оскорблен в лучших чувствах — поездку он воспринял как наказание и что теперь он непременно отыграется на нем.

Тут еще ко всему ввалились телевизионщики: Фывапка с потухшей сигаретой в руках, всклокоченные волосы странным образом сбиты набок, джинсы в пятнах. Сидоров дышал тяжело, словно несколько километров бежал вслед за наступающими.

— Мы только что из боя! — гордо сообщил он, подтвердив догадку командира. — Отряды Кара-Огая вышибли фундаменталов из города.

— Так что вы от меня хотите? — спросил Лаврентьев, мрачно уставившись на грязную девушку.

Фывап не выдержала взгляда, суетливо посмотрела в сторону Сидорова. Тот быстренько перевел вопрос.

— Мы хотим узнать ваши прогнозы насчет сложившейся ситуации в республике. Не кажется ли вам, что Россия прочно увязает в новом Афганистане?