Миллион чувств вихрем пронесся в сердце бедного доктора Шрамма. То были страх, жгучая досада, ревность и слабая, хрупкая, как ледок, надежда на возвращение Люси.

— Иосиф… — Голос жены вдруг изменил тональность, в нем явственно зазвучали тревожные нотки. — Ты живой? Ответь же, мне страшно!

И уже не думая ни о чем, он как был нагишом рванулся, в последнее мгновение спохватился, обвязался полотенцем. Он открыл замок, распахнул дверь… Она стояла в ослепительно белом платье, свежая и чистая, как невеста. Он зажмурился, будто от яркой вспышки, Люся же отшатнулась, перемена в ее лице дикой болью пронзила доктора.

— Что с твоим лицом? — испуганно и с отвращением спросила она и тут же равнодушно протянула: — А-а, ты сбрил бороду. А почему у тебя лицо такое опухшее? Ты все это время рыдал? Скажите-ка, какие страсти-мордасти… А я уже думала, не удавился ли. Заходишь, а ты тут на лампочке висишь. Представляешь, какой ужас?.. Мне, Осик, надо забрать некоторые вещи. Больше я тебя тревожить не стану.

Она потеснила грудью несчастного мужа и вошла в квартиру. Помертвевший Шрамм поплелся за нею.

— О-о! — вырвалось у бывшей супружницы. — Какая приятнейшая неожиданность! Посмотрите, он завел себе любовницу! А я всерьез опасалась, что ты повесишься. Какой же ты мерзавец после этого! А ты тоже хороша, милочка! Еще не успели подушки остыть, а ты уже прискакала. И мой любимый халат с драконами напялила! Шлюха, снимай немедленно!..

— Да как вы смеете, вы же сами его бросили и ушли к этому старикашке!..

— А ты на себя посмотри! — закричала красавица Люся.

Иосиф Георгиевич молча снимал с любовницы халат, она же, парализованная от дичайшего Люськиного нахальства, даже не заметила, как вновь осталась в чем мать родила.

— Фу, какая мерзость! — выкрикнула Люся то ли в адрес голой Ады, то ли по отношению к использованному халату, который Шрамм молча протянул Люсе. — Мне не нужны эти грязные тряпки. Можешь подарить их своей потаскухе!

Она гордо вышла, хлопнув дверью. И тут же Аделаида взвыла, закрыла лицо руками, опустилась на корточки — жалкая, униженная, как скво в нищем индейском племени.

Спустя некоторое время она встала, молча оделась и дрожащим голосом произнесла:

— Я ухожу от вас. Вы жестокий и бессердечный человек. Вы тряпка… При вас унизили женщину, а вы…

— Иди-иди, — буркнул доктор вслед. — Скатертью дорожка!

Так же молча Аделаида Оскаровна, открыла дверь и вышла. В бешенстве доктор вскочил, швырнул вслед пустую бутылку.

— Ах, что я натворил! — Иосиф Георгиевич вдруг осознал, что теперь останется в безнадежном и непоправимом одиночестве.

Он впопыхах надел треклятый халат беглой жены, выскочил на лестницу, пробежал два пролета. Ады не было. Доктор выбежал на улицу. Стемнело. Но наступало утро или же был вечер, он не знал.

— Ада! — крикнул он. Голос предательски дал петуха. — Вернись немедленно!

— Я все прощу! — басом добавил кто-то из кустов.

— Кто это? — недовольно спросил Шрамм.

— Твоя проснувшаяся совесть, — сурово ответил голос.

Тут же раздался хохот. Иосифу Георгиевичу стало страшно, он пристально вгляделся в кусты. Кажется, там что-то шевелилось, а может, ему и показалось. Во всяком случае, голоса вполне могли иметь нематериальное происхождение.

— Когда ты последний раз молился? — прозвучал уже другой голос, тонкий и гнусавый.

Шрамм хотел сказать, что он неверующий, но почему-то соврал:

— Только что…

— Однако врешь, мерзавец, — визгливо отозвался тот же голос.

— Кто вы? — еще раз спросил доктор. — Что вам нужно?

— Он очень много задает вопросов, как ты считаешь, Консенсус? — спросил бас.

— Охотно соглашаюсь с тобой, просто до неприличия много, — отозвался второй. — Вулдырь!

— Морманетка захарчованная, пес блудливый, сморчок надушенный… А ну ланай к нам!

— Что? — не понял доктор, подумывая, как бы половчей смыться.

Кусты затрещали, и перед Иосифом Георгиевичем появились две фигуры. Он несмело приблизился, не зная, зачем это делает, и сразу заметил, что оба не бриты, одеты в мятые серые одежи. От них шел странный запах, смутно напоминавший запах его лечебницы, только еще более приторный и резкий. Один незнакомец был повыше, другой пониже, он держал в руках бутылку. «Оба пьяны», — тут же понял доктор.

— Чичи открой, не видишь, кто перед тобой стоит? — нагло продолжил невысокий. Это он обладал писклявым и одновременно гнусавым голосом. — Лучшие представители общества к тебе обращаются, цвет нации! Килька ты трипперная, мы за твое светлое будущее боремся, а ты, кишка маринованная, еще рубильником воротишь!

От этого шквала агрессивности и оскорблений доктору стало нехорошо, и он непроизвольно плотнее запахнул полы халата.

— Как будешь помогать, товарищ, осуществлению прогресса? — уже теплее произнес высокий и потянул Шрамма за лацканы халата.

Иосиф Георгиевич, поняв, что влип, решил избрать свойский тон, мол, все мы свои, дела известные, контора пишет, мы смеемся, дурацкая житуха на всех одна…

— Эх, ребята, дела такие, денег не было, а те, что были, с подругой пропили… — как можно оптимистичней начал он.

Но его не поняли. Иосиф Георгиевич догадался об этом сразу, ощутив крепкий звенящий удар в ухо. Сквозь звон, будто издалека, он расслышал:

— Кого клеишь, мурик?

— Совсем не лакшит! Я ему сейчас батареи выломаю и чердак притемню…

Он смутно помнил, как коротышка распахнул его халат, обнажив тело, как он в следующее мгновение рванулся по ступенькам с крыльца, закричав что есть силы. Подсознательно доктор понимал: незнакомцы боятся шума. Он бежал по темной улице в развевающемся, как бурка, халате и каждой клеткой спины ощущал, как вот-вот ему под лопатку вонзятся твердые жгучие пули. Но пронесло, и, сбавляя бег, он стал озираться по сторонам, пытаясь сообразить, куда же его загнал страх. Как ни странно, он оказался совсем рядом со своей больницей.

Доктор понял, что сюда привел его инстинкт. Он лег спать, не зная, что на следующий день ни врачи, ни обслуживающий персонал на работу не выйдут.

…Утром его разбудили крики, и он сразу догадался, что это бузят его больные. Голоса душевнобольных доктор мог отличить и выделить даже в шуме многотысячной толпы. Крики, звучавшие повсюду, не были похожи на стройный митинговый рев или скандальный вой в очереди за распределением дефицита. Все сумасшедшие — яркие индивидуальности, потому каждый, если можно так выразиться, пел свою арию.

Вдруг дверь кабинета с треском открылась, ввалились его подопечные безумцы.

Неожиданно открылось окно, и кто-то косноязычно выкрикнул:

— Вот он виноват! — Это закричал человек с перекошенным лицом, в котором доктор едва признал Карима. — Сбрил бороду, чтоб не узнали…