— Товарищ подполковник! — не выдержал Сидоров. — Ведь американская гражданка, как можно? Скандальчик будет!

— Не перебивать! Молчи и записывай. Здесь не салон. Русский командир говорит. Не хочешь слушать — иди за дверь. Без тебя поговорим.

Российско-подданный покраснел, спрятался за видеокамерой. Видны были только его багровые уши. Американка же бросила сердитый взгляд на Сидорова, закивала головой:

— Continue, please!

— Вот ты говоришь: бросить все к черту и уехать! Да как же я, отец-командир, могу бросить моих ребят? Мне один раз предложили — полгода назад. Я отказался: пока все ветераны, которые здесь десять лет и больше ишачат, не заменятся — я не уеду! Эх, Фывапка!.. Ведь подлецов и в Америке вашей не любят. Ты вот приехала, для тебя тут экзотический сумасшедший дом. А для меня это родная страна, хотя и действительно немного свихнувшаяся. А вы ходите по ее обломкам и радуетесь. Не дай вам бог с петушиным вашим гонором испытать то, что сейчас имеем мы. Может ведь и на вас такое свалиться… — Он замолчал, порывисто вздохнул. — Ладно, хватит, выключай! А то меня уже на прорицания потянуло.

Лаврентьев быстро встал, открыл шкаф, обнажив алюминиевые бока молочных бидонов.

— А ну-ка, хозяйка, налей нашим гостям и закусить принеси, а то мы их только болтовней кормим.

Ольга хотела было возразить, но командир нахмурил брови, и она предпочла послушаться. Впрочем, Оле было приятно, что ее назвали хозяйкой. Она быстро достала кружки, налила в графины из одного бидона крепкий портвейн, из другого — коньяк местного завода, поставила на стол. И то и другое было преподнесено командиру от благодарного народа республики. Потом Ольга побежала в столовую за продуктами. В последнее время она часто готовила для командира, и ей все выдавали по первому требованию. Она взяла несколько банок консервов, буханку черствого хлеба, кусок сливочного масла и шмат едва просоленного сала. Свинья была, конечно, из тюрьмы. Прапорщики свое дело знали. Когда Ольга вернулась, мужчины уже курили, из чего она поняла, что успели опрокинуть по первой.

Лаврентьев горячо убеждал:

— Ит из гуд вайн! Лучшие сорта!

Сидоров пытался вставить что-то по-английски, но Лаврентьев не давал ему сказать ни слова:

— Тебя русский командир угощает. Отказываться нельзя. Даже женщинам.

— Евгений Иванович, она выпьет, не бойтесь. Я сейчас переведу…

— Не надо! Сам скажу.

И Лаврентьев действительно заговорил на английском.

Ольга аккуратно села за стол, Лаврентьев придвинул ей полную кружку портвейна. «Проверяет, что ли?» — подумала она. С той поры жуткого запоя она почти не пила спиртного. Тем не менее она взяла кружку, а вслед за ней решилась и американка.

— Мы выпьем за честных людей, — сказал Лаврентьев.

Он протянул эмалированную кружку защитного цвета, Сидоров звонко стукнулся своей, присоединились и женщины. Лаврентьев выпил большими глотками. Ольга едва отпила, сделав вид, что пьет долго. Фывап же осушила свою кружку до дна.

— Умирать буду, последнее желание, знаете, какое? Плешивого вздернуть и на пятно его коричневое плюнуть…

— Фывап спрашивает, кого вы имеете в виду? — спросил оператор.

— Сидоров, я не люблю, когда придуриваются.

— Понял. Не буду, — с подъемом ответил он.

Лаврентьев вытащил из стола огромный тесак, короткими сильными движениями вскрыл одну за другой несколько консервных банок, отогнул крышки. Запахло тушенкой, рыбой, консервированным сыром, маслом, паштетом и прочей армейской снедью. Потом он налил вина журналистке, похвалив за правильный подход к питию, щедро плеснул себе и Сидорову… Выпили за мир и дружбу народов. Ольга опять едва пригубила. Чем все кончится, она уже знала. Тем более с журналистской братией. Представители этой древнейшей профессии пили как сапожники, не уступая даже военным.

— А теперь послушайте, что я вам скажу. — Лаврентьев снова наполнил кружки. Все умолкли. — Я был циничен и самоуверен и думал, что все знаю, изучил и стал тонким знатоком Востока… Так я считал полгода назад. Пока не началась заваруха. И я понял, что ни черта не знаю — ни Востока, ни обычаев, ни этот чертов непредсказуемый характер здешних людей. У них своя мораль, свои законы, свои понимания о нравственности, порядочности, чести. Они живут в иных временных ощущениях. Ты, скажем, назначишь ему время встречи, он опоздает или не придет совсем. Сошлется на дела или еще на какую чертовщину. Он обманет тебя, сорвет куш и будет считать себя мудрым и правильным, добропорядочным и почтенным человеком. Если ты его обидел, он может промолчать, но не обессудь, если потом, через полгода, он воткнет тебе в спину здоровенный нож… И эти же люди умеют ценить дружбу, как не умеем ценить ее мы, европейцы. Так что никогда не пытайтесь понять или спрогнозировать поступки, поведение азиата. Он может быть мудрым и великим, но даже себе не сможет сказать, как поведет себя завтра. На то есть воля Аллаха. Непревзойденный Авиценна пил вино, что есть порок на Востоке, и посвятил вторую часть жизни, чтобы доказать всю бесполезность научных сведений, приобретенных в первой половине. Азиат непредсказуем и более живет чувством, чем мы, но тот же меркантильный расчет в его душе сильней и насыщенней в красочных ощущениях. Он любит богатство и деньги, как и мы, но не признается в этом, потому как оно есть суть натуры, скрытое воплощение, качество души. Но если ты полюбил этих людей, эту землю, ты никогда ее не забудешь. Восток — это и болезнь, и привычка, и тяга, и сладость особого мироощущения, особого трепета времени, которое движется не быстрей или медленней, а ярче и насыщенней. Ты ощущаешь, что миг ничтожен, год бесконечен, а жизнь вечна и нетороплива, подгонять ее нельзя, это все равно что попытаться заставить солнце вращаться в другую сторону. Никогда не старайтесь изменить азиата на свой манер, навязать ему свои мысли, чувства, образ жизни. Он выслушает вас, кивнет головой, даже согласится, но все равно поступит по-своему. Если же вы будете чрезмерно настойчивы, он посмеется над вами. Впрочем, они всегда смеются над нами, над тем, что мы бестолково суетливы, что мы потеряли силу и власть даже над женщиной, разбазариваем слова, но забываем говорить и спрашивать очевидные вещи при встрече, выражая уважение непременным вопросом о здоровье, о делах, семье, родных. Для них смешны и нелепы наши понятия о гигиене и чистоте; они несравненно ближе нас к природе. И потому не пытайтесь их обвинять в пышном многословии, это — тонкая игра, нам непонятная; не пытайтесь тем паче перехитрить азиата, дело это трудное. Его можно взять лишь силой, но только вы ослабите хватку, он выскользнет и сам вцепится вам в горло, и подобострастная улыбка сменится оскалом и торжествующим хохотом. Восточный человек думает одно, говорит другое, а делает третье…

— Браво, Евгений Иванович! — восхищенно заметил Сидоров. — Вы истинный знаток восточной души. Не будете против, если я включу магнитофон?

— Включай и заодно налей всем… Три месяца назад здесь начали твориться страшные вещи. Люди, принадлежащие к разным кланам, — горцы и выходцы из долины — обнажили кинжалы. Появилось сразу много оружия, полилась кровь. Группировки схлестнулись, вспомнились старые ничтожные обиды; замшелые старики подняли за собой зеленых недоумков. То тут, то там под нож попадали целые семьи, трупы со связанными колючей проволокой руками в реке. Лица изувеченные. Их вылавливали и зарывали прямо на берегу. Власть взяли боевики фундаменталистского направления. Они были за единую, этнически чистую теократическую республику. Инородцам предлагалось катиться к чертовой матери с минимумом пожитков. Все нажитое считалось национальным достоянием республики и платой за время проживания на ее территории. Уехали единицы. Куда остальным деваться? Некуда. Их нигде не ждали. Они испокон веку жили на этой земле, работали, жили по местным традициям и искренне считали, что все люди — братья. Но «братья» вдруг решили, что «неродные» их все годы обманывали, ели кашу и плов из их казана, и пора турнуть дармоедов. Люди стали бояться выходить из домов. Фабрики, где работали инородцы, остановились. Начался хаос. В магазинах шиш ночевал. Что надо делать, чтоб уцелеть на вершине власти, когда вокруг — вселенский бардак? Надо добиться всеобщего мира или же развязать беспощадную войну. Чем страшней будет, тем больше шансов скорей ее завершить. На мир ума не хватило — решили воевать. Но полбеды, если воевать. А начался открытый грабеж. Инородцев стали выселять кварталами. Туда же по черным спискам попадали и свои, неугодные: чиновники, мелкие начальники. Первым делом увозили крепких мужиков. Руки за голову — и на автобусы. Это у них называлось чисткой. Вроде как боевиков и оружие искали. Шерстили сначала в восточной части города, сожгли все дома. Там зажиточные жили, больше по торговой части. Увезли за город, постреляли, чуть землей прикопали. А то и собирали в кишлаке людей, заставляли камнями забрасывать несчастных. А те в яме, стоят, пока не забьют. Кидают все — от мала до велика. На другой день уцелевшие бабы, дети, немного мужиков — толпой ко мне. Я открыл ворота, впустил. Что там было, хоть не вспоминай… Привезли труп женщины, положили возле КПП. Обезображена начисто, груди отрезаны. Кто так измывался? Мне кричат: «Лаврентьев, ты же русский командир, у тебя большое сердце, как же ты мог допустить такое! Почему не защитил? Ты же сильный, ты же мог!» В лицо плюют: «Вы жалкие трусы, а не офицеры!» А на другой день — снова «чистка» и буквально в сотне-другой метров от полка стреляют. Тут мои прибежали. «Командир, там директора школы убили!»