— Ненавижу Арбат, — Америка сплюнул под ноги. — Пошли по Калининскому.

— Если ты планируешь меня провожать, по Воровского ближе. Прямиком на Восстания.

— Не люблю закоулки.

Мы пошли в сторону Калининского. По фасаду телеграфа на той стороне улицы бегущая строка из красных лампочек информировала о температуре воздуха и атмосферном давлении. Плюс двадцать семь градусов Цельсия. Я оглянулась на «Прагу», башенка на торце крыши была подсвечена снизу и на фоне взъерошенного неба напоминала декорацию к детской сказке. Обычно в таких башнях сидят в заточении прекрасные принцессы. Реальность продолжала выглядеть весьма сомнительно.

— Слушай… — начала я не очень решительно. — А если… Если нет?

Америка даже остановился. Удивление сменила растерянность, которая быстро перешла в испуг.

— Кармен! Ты что?

Его лицо стало почти детским. Таким трогательным и милым, таким беззащитным, что я не удержалась и тронула его за щёку.

— Ты что? — он зло дёрнулся в сторону. — Ты что?! Они же просто…

Он запнулся, понизив голос, заговорил сбивчиво и быстро:

— Это же их наколка! Мы просто исполняем, понимаешь? Движок почти на десять штук! И мы их подставим… Ты что, не рубишь, Генриху человека завалить, как мне в угол поссать. А тут десять штук…

Он держал меня за плечи и время от времени встряхивал. Беззащитный мальчишка исчез, передо мной теперь был смертельно перепуганный взрослый трус.

— Угомонись, — я попыталась вырваться. — И прекрати меня трясти. Пошутила я.

Со стороны Кунцево докатился раскат грома. Ворчливый и негромкий. На западе горизонт неожиданно вспыхнул узкой прорехой. Словно кто-то полоснул бритвой по грязной черноте и оттуда потекло что-то расплавленное, раскалённое до золотой красноты.

— Пошутила, — повторила я и не оглядываясь пошла в сторону Садового кольца.

Полоска на горизонте начала темнеть, сперва стала малиновой, потом вишнёвой. Америка догнал меня, поймал за ладонь. Не говоря ни слова, сжал. Мы шли рядом и молчали. Высотка, здание СЭВ, крыши и трубы Кутузовского слились в плоский и чёрный силуэт. Шпиль «Украины», антенны на крышах кривились и изгибались, казалось, северо-запад Москвы плавится в гигантской топке. Впрочем, и без всех этих инфернальных символов я понимала — нет, не просто понимала, ощущала кожей, — что совершаю чудовищную глупость. Из категории непоправимых.

В машине было душно. Спектор тронул моё плечо и протянул мне фляжку коньяка. Он сидел сзади и был абсолютно спокоен. Так по крайней мере казалось мне. Я сделала аккуратный глоток, завинтила пробку.

— Ну что, ещё разок по легенде пройдёмся… — Америка отбил нервную дробь по рулю, повернулся ко мне. — Готова?

Я кивнула. Коньяк оставил во рту сладковатую горечь, сперва жгучую, а теперь приторную и тягучую. Нашарив ручку, я на пару оборотов опустила стекло. По тротуару шагал вечерний народ: принаряженные тётки с причёсками, пьяненькие конторские мужички в белых сорочках и галстуках. Попадая в конус фонарного света, они вспыхивали жёлтым, тень под ногами скрючивалась в чёрного карлика, суетливого и проворного. С каждым шагом карлик вытягивался и рос, точно пытался убежать от хозяина.

— Позвольте вопрос из зала? — Спектор, дурашливо картавя, просунул свою голову между нами. — Не кажется ли вам, что логичнее двигать урюка не в грузинском ресторане, а в «Узбекистане»? Или в пловной на Беговой?

— Заткнись, а? — Америка дёрнул манжет, взглянул на часы. — Двадцать минут осталось. И Генрих где-то тут… Наверняка тут.

Спектор подался назад. Притих, начал крутить головой, вглядываясь в прохожих. В зеркало мне было видно, как он перетрусил. Я кашлянула и начала:

— Отец — Алонсо Кихано-Дельгадо. Вице-консул посольства Испании…

— Адрес посольства? — резко перебил Америка.

— Староконюшенный переулок, семь-дробь-два.

Америка довольно кивнул.

— Ребека Кихано-Дельгадо. Это я. Живу в Мадриде, в Москве на стажировке, журфак МГИМО. Мой русский не очень хороший, поэтому прошу меня извинить…

Америка остановил меня жестом.

— Погоди…

— Что не так?

— Всё прекрасно. Один момент только…

— Ну?

— Как отличить совка от фирмы?

— По шузне! — тут же отозвался Спектор.

— Ну да, — поддакнула я. — по тряпкам. По причёске. По запаху — от них потом не воняет.

— Нет. Ты можешь нарядить совка в тряпки от Кардена и облить «Диором», он так и останется урлой… — Америка сделал паузу. — Нет, друзья. Только по глазам. По взгляду.

Он достал сигарету.

— У фирмача глаза свободного человека, — он чиркнул зажигалкой, затянулся и выдул дым в приспущенное окно. — У совка же во взгляде всегда страх. Страх. На дне глаз. Всегда. Страх может быть прикрыт другими эмоциями, характерными для этих тоскливых мест — агрессией, алчностью, раболепством. Но под этими эмоциями всегда прячется страх.

— И у тебя прячется? — я ухмыльнулась и в упор уставилась в его в глаза.

— Увы, дорогая Ребека, увы, — он театрально развёл руками. — Генетика. Надеюсь, наш урюк не столь продвинут в психологии и физиономике. Но на всякий случай запомни: старайся не встречаться взглядом, а когда говоришь, смотри ему сюда.

И Америка ткнул указательным пальцем между бровей.

— Сюда! И чуть прикрой веки… слегка, будто бы устала. Ага, вот так, отлично. Отлично. Очень хорошо… Тем более в кабаке будет темно и накурено. Думаю, поэтому Генрих и выбрал «Арагви», — обернувшись, спросил. — Где багаж?

Спектор подал ему серый пластиковый «дипломат».

— Код? — спросил у меня.

— Один девять восемь три.

— Как меня зовут?

— Константин. Костя Зайцев. Ты тоже учишься на журналистике.

К ручке чемодана были привязаны бирки, вроде багажных, а к крышке приклеен ярлык с печатью. По диагонали красным шрифтом было набрано на испанском и русском «дипломатический груз — проверке не подлежит».

— Тут буква «е» пропущена. В испанском, — тихо сказ ала я.

Америка не обратил внимания. Он щелчком отправил окурок за окно.

— Правый верхний угол, — сказал. И повторил. — Правый верхний.

Урюк оказался сонным узбеком с круглым, губастым лицом и бородавками как у поэта Рождественского. На открахмаленной скатерти его маленькие толстые руки казались совсем коричневыми. На безымянном пальце блестела золотая печатка размером с рельсовую гайку. Стол был абсолютно пуст, если не считать ополовиненного стакана с тархуном. Ярко-зелёная жидкость напоминала реактив из кабинета химии.