— «Тигровый глаз»! — Сунул часы мне в руки. — Скорость айсбергов… на тридцати рубинах!

Часы неожиданно оказались очень тяжёлыми.

— Как? Как ты… — сквозь хохот удалось выдавить мне. — Я же сама видела как ты… как ты… убрал в коробку. А коробку в портфель…

Я застегнула браслет. На моём тонком запястье часы болтались как кандалы. Осталась позади Белорусская. Запищал антирадар, Америка скинул на нейтральную.

— Мусора, — сказал, притормаживая и уходя в средний ряд. — Прячутся за мостом. Любимая их засада, мост же горбатый, за горбом их не видно. А ты на горб выскочил — и привет! Иди сюда не бойся…

Действительно, сразу за мостом стояла белая гаишная «трёшка» и пара ментов. Один с радаром, другой с полосатой палкой. Я скосилась на спидометр — стрелка упёрлась в шестьдесят. Америка мигнул поворотником, съехал на боковую дорогу. Метров через триста притормозил.

— Вот тут… — задним ходом он ловко втёрся между «волгой» и «нивой».

Почти упёрся в бампер «волги», у неё был подмосковный номер. Выключил фары, повернул ключ зажигания. Движок замолк. Меня качало, как после карусели. Впереди, на тротуаре, в полоске бледного света прохаживался швейцар. Он бродил взад и вперёд, не покидая освещённого пространства. Мотор остывал, тихо цыкая. Так цыкают кузнечики летом на даче.

— Пошли? — Америка повернулся ко мне.

— Пошли.

— Эй, вы! — Спектор просунул голову между нами. — Хоть бабки покажите! Бабки-бабульки-бабулечки! Десять кусков — не кот начхал!

— Покажи ему, — снисходительно буркнул Америка и щёлкнул выключателем над головой.

Я расстегнула сумку. Вытащила увесистый свёрток, от салфетки воняло маринованным чесноком. Спектор вытянул шею.

— Я, кстати… — тихо сказал он, — считаю несправедливым, что Генрих берёт семь штук. Несправедливо это. Он вообще ничего не делал, дал урюка и вся любовь. А мы…

— Заткнись, а? — лениво попросил Америка.

— А слабо нам… — Спектор перешёл на шёпот. — Слабо нам Генриха кинуть? Вот на эти десять штукарей, кровью и потом заработанные. Слабо, Америка?

— Заткнись! — огрызнулся тот.

— Не кипятись. Пошутить уже нель…

Спектор запнулся.

Америка выдохнул «нет».

Я растерянно развела руками и окаменела. Мы стремительно соскальзывали в какую-то параллельную реальность.

На моих коленях, в мятой льняной салфетке с розовыми пятнами чесночного маринада, лежала толстенная пачка совершенно белой бумаги, нарезанной на аккуратные прямоугольники.

— Нет… — бессильно проговорила я. — Нет…

Нет, этого просто не могло быть. В реальной жизни. В той самой, где мы находимся в данный момент. Где функционируют все законы физики и здравого смысла. Где нет и не может быть никаких чудес. Тем более чудес такого дурного вкуса.

Помню, что-то случилось с освещением — свет уличного фонаря изменил угол. Не моментально, а плавно. Будто кто-то сильно качнул лампу на проводе, она описала дугу и вернулась обратно.

Не знаю почему я накрыла пачку салфеткой. Подождала несколько секунд и раскрыла снова. Очевидно, надеясь, что на месте резаной бумаги появятся деньги.

Потом хлопнула дверь. Мы с Америкой разом обернулись. Мы видели, как Спектор перемахнул через ограждение и понёсся на ту сторону проспекта. Визжали тормоза, шофёры давили на клаксоны, хлебный фургон понесло юзом и он остановился поперёк движения. Пару раз мне казалось, что Спектора вот-вот собьют, но юркая фигура, выхваченная светом фар, появлялась снова и снова. Пока не достигла тротуара на той стороне. Спектор перепрыгнул через турникет, его спина мелькнула в свете фонаря и пропала в темноте.

Америка взял у меня с колен свёрток.

— Ты тоже… — он смотрел перед собой. — Иди. Я один. Я сам.

Он стянул концы салфетки узлом. Не отрываясь, продолжал пялиться в одну точку. Я отрицательно мотнула головой.

— Не будь дурой, — сказал он. — Уходи.

— Мы всё объясним… — начала я и запнулась, голос был чужой и фальшивый. — Мы всё объясним. Вместе. Вдвоём. Объясним…

— Не будь дурой, — повторил он с той же усталой интонацией. — Прошу тебя.

Я снова упрямо мотнула головой.

В том здании когда-то располагался знаменитый «Яр». Тот самый, куда должен был, не жалея своих лошадей, гнать ямщик. Об этом, должно быть, в десятый раз за вечер, пела со сцены мясистая девица в змеином платье изумрудного цвета. Перед ней, в тесном пространстве, окружённом столами, плясала группа граждан обоего пола. Особенно старался крупный краснолицый мужчина директорского вида. Америка поймал за рукав пробегавшего мимо официанта, что-то крикнул ему в ухо. Тот ткнул рукой верх и убежал.

На втором этаже находились номера. Сюда едва долетала музыка, но зато отчаянно воняло сгоревшим луком с кухни. Нужная дверь оказалась в самом конце коридора. Генрих был один. Он пил чай. Такой разносят проводники в поездах дальнего следования — крепкий, тёмно-бордовый, в стаканах тонкого стекла, вставленных в мельхиоровые подстаканники с удобной, на три пальца, металлической ручкой. Подстаканники эти украшены узорами, и если присмотреться, то среди стилизованных цветов, виноградных лоз и колосьев можно разглядеть Спасскую башню, или космонавта Леонова в открытом космосе, или просто земной шар, похожий на глобус, со звездой на месте Москвы.

Мне не было видно, какой сюжет был на изображён подстаканнике Генриха. Едва мы зашли, мне шибанул в нос резкий лимонный дух. Крупный лимон, тонко нарезанный на дольки, лежал в блюдце, которое стояло в центре стола. Больше на столе ничего не было.

Америка подошёл, молча положил свёрток перед Генрихом. Тот неспешно развязал узел, откинул угол салфетки. Там по-прежнему лежала пачка резанной бумаги. Америка сделал шаг назад. Чуть сгорбился, словно в ожидании удара. Я перестала дышать. Крепко сжала кулаки, ногти больно впились в ладони.

Двумя пальцами Генрих взял из пачки верхний лист. Поднёс ближе и долго разглядывал. Поднял глаза:

— А ты знаешь, Америка, историю про то как великий Вольф Мессинг открыл свой дар магнетизма?

Америка молчал, Генрих продолжил:

— Когда Вольф Мессинг был пацаном, он ехал на трамвае. Разумеется, зайцем. На остановке зашёл контролёр и начал проверять билеты. Мессинг знал этого контролёра, его знали все окрестные пацаны. Если он ловил безбилетника, то не тащил его в участок, как полагалось. Нет, у него была своя метода. На остановке он заводил нарушителя за угол и там избивал. Бил в кровь, бил лежачего, бил ногами. Запросто мог изувечить. И Мессинг знал про это. Так вот когда контролёр подошёл и спросил билет, то Вольф протянул ему бумажку… Ну вот вроде этой, только поменьше.