Да, маленькая. Сладкие грехи.

Застыв на кухне, она вздрагивает от воспоминания, которое незнакомец будто вынимает из ее разума и сердца, – о ее величайшем стыде, о той ночи, когда они с Мэттью принимали роды у собаки в амбаре, а потом лежали на чердаке, любуясь звездами и стараясь забыть о тяготах наступающего дня. О том, как она читала любовные стихи в книжке из библиотеки, весь этот вздор. «Я тут не все понимаю, – призналась она, листая книгу, – хотя другие понимают. Что-то я просто чувствую. Вот тут». Она взяла руку Мэттью и прижала к своему сердцу. «И тут, – сказала она и сдвинула его руку ниже, к своему животу. – И тут». Еще ниже. Это казалось таким естественным и таким скорым после ухода матери, при щенятах, сосущих свою мать на нижнем уровне амбара, – перекатиться в его объятия…

На дом обрушивается грохот, и окно гостиной взрывается.

Руби кричит, и Джон в спальне тоже.

Мэттью выкрикивает имя Руби.

Дом погружается во тьму.

Она чувствует, как земля с песком впивается в ее голые руки и лицо, пока она идет по коридору к гостиной. Двигаясь на ощупь, она ударяется голенью о швейный стол матери – за которым та шила себе одежду на лето, платья из лоскутков ткани, дешево купленной в городской лавке. Она достигает ставен, надеясь закрыть их от бури, и тогда слышит крик Мэттью. Пронзительный, полный ужаса. Она зовет его по имени, перекрикивая рев, словно товарный поезд, сотрясающий стены и половицы. Она прощупывает в темноте стену, пока ее кулак не смыкается на дверной ручке – чулана у передней двери, где, помнит она, ее отец хранит дробовик, которым отпугивает людей из банка, только он не держит его заряженным. Как только она оказывается внутри, дверь захлопывается в кромешной тьме, и она не видит даже полок, пусть на них все равно лежит только каменная соль. Она шарит по полке над головой в поисках керосиновой лампы и коробка спичек. Она знает, где те хранятся, всегда рядом, всегда поближе к стене. Присев на стопку запасных дров, ожидая, пока привыкнут глаза, она чиркает спичкой и зажигает фитиль – и в разлившемся маслянистом свете накрывает фитиль колпачком, чтобы сбавить пламя.

Чулан распахивается настежь.

Она держит лампу, и свет отбрасывает огромную и скрюченную тень бледного незнакомца на потолок. Он ухмыляется ей, зубы у него такие белые, каких она в жизни не видела. Он стирает красноту с лица тыльной стороной ладони, пока в комнате позади него бушует пыль с песком.

– У тебя и твоего брата просто восхитительные тайны, – говорит он.

Он протягивает руку и хватает ее за запястье, у нее учащается пульс. Он рывком поднимает ее на ноги и тянет к себе. От него неприятно пахнет, когда он вытаскивает ее из чулана, отнимает лампу, а дом трещит и стонет под весом темного облака, грохочущего над ним.

Незнакомец ведет ее в коридор, воздух здесь такой плотный, удушающий. Она краешком глаза замечает тело на полу кухни, ноги в комбинезоне…

Мэттью, о, Мэттью, нет

…и вот он тащит ее в спальню, где Джон с Люком ютятся в кроватке, старший брат обхватывает руками младшего.

Бледный, не выпуская ее запястья, улыбается кровавой улыбкой, его рот выглядит щелью с зубами на лице, которое в свете фонаря напоминает гниющий череп, обтянутый кожей. Она стоит, застыв от ужаса. От прикосновения бледного. И от его голоса.

– Позволь мне кое в чем тебе признаться, дитя, в том, о чем твое неопытное сердечко уже догадалось, – говорит он. – Я призрак в этом старом мире. Мой якорь здесь – это кровь. – Он проводит ногтем указательного пальца правой руки поперек ее горла, и ноготь у него длинный, желтый, испачканный чем-то черным и плохим.

– Смотри на меня, Руби Гудвин. Смотри на меня, прелестное, потерянное дитя. И знай радость моего вида.

Он ставит фонарь на ближайший комод и шагает к мальчикам, сжавшимся на соломенном матраце. Люк начинает плакать. Джон кричит сестрино имя, и последнее, что она видит перед тем, как фигура бледного заслоняет его, это глаза брата – широко распахнутые, исполненные ужаса.

Ей самой хочется закрыть глаза, но она не может. Она должна подчиниться негласному приказу незнакомца – и смотреть.

Она видит, как в руке бледного появляется лезвие – короткое и кривое.

Видит, как дергается нога брата.

Рука Джона стучит незнакомца по плечу.

И кровь. Кровь обильно хлещет на простыни.

Затем он приближается к ней, и его лезвие касается ее кожи – там, где плечо соединяется с шеей, – и рассекает плоть. Она чувствует боль, стоя там и глядя на все, что осталось от Джона, на кровати, и на Люка, который плачет на груди мертвого. Кровь струится из ее шеи, течет по ключице, попадает под платье, в ложбинку между грудей. Она не шевелится, когда бледный прикасается губами к ее коже и нашептывает свои обещания: что страха, который рос внутри нее с того дня, когда они совокупились с Мэттью в амбаре, больше не будет, и что поцелуй бессмертия не закончится никогда…

ложь, все ложь, он лжец

…а единственной радостью, что будет ей нужна, станет горячая, чистая кровь.

Она закрывает глаза – ей кажется, будто она на краю пропасти, – а он вскрывает ножом себе левую руку. Его холодная кожа касается ее губ, словно огонь, когда он грубо прижимает свою рану к ее лицу. Он смеется, и его смех сливается с ревом ветра. Она возвращается в этот мир и понимает, что должна сделать, и что он ей велит, и хватает его руку и впивается в нее, будто странница в пустыне, вдруг нашедшая реку.

Буря снаружи бушует над дощатым домиком, а песок собирается у стен и окон удушающими наносами. С двери амбара слетают крупицы краски, а лошади за ней ржут в тесной темноте.

Она просыпается в затхлом, пахнущем маслом углу. Тусклый свет. Ритмичное покачивание. Гром и молния снаружи. Ужасный высокий скрежет, металла по металлу. Вагон. Ее глаза привыкают к темноте. «Я на поезде. Давно ли? – гадает она на тяжелую голову. – Как я сюда попала?» В эту минуту она не помнит ничего.

Она видит его: бледного, в потрепанном пиджаке, он сидит в дальнем конце вагона на перевернутом ящике из-под яблок, он сгорбился и дрожит. Она вспоминает почти все.

Мэттью и Джон. Мертвые.

Улыбка в свете лампы. Отвратительная, тошнотворная ухмылка.

Нож.

Кровь.

Бледный сидит, у него в ногах