стула, выпрямляется, вытягивает шею, будто выискивая что-то, сама не зная что – след, лицо, тень. Боль из зубов поднимается в носовые пазухи, разливается по грудине, и ее сердце качает свежую кровь, в пальцах рук и ног ощущается пощипывание. Не отдавая себе отчета, она встает на набитое соломой сиденье стула, и хотя тот покачивается, он ее выдерживает – ведь она легкая, такая легкая, – и где-то рядом дурацкий ковбой начинает хлопать в ладоши и кричать. Она не обращает на него внимания, она видит весь танцпол и каждого, кто здесь присутствует. Но здесь нет никого особенного, ни следов, ни теней, но все же что-то не так, что-то здесь лучше, что-то, с чем она ни разу не сталкивалась в своих странствиях…

кто-то, как я?

…нет, не совсем.

Не как она.

И вот она видит его: он стоит, прислонившись к дальней стене, упершись черным ботинком в дешевую деревянную обшивку, зацепив большой палец левой руки за карман джинсов, а в правой держа банку пива. На нем голубая джинсовая куртка с двумя розами, нашитыми на каждое плечо. На шее выступает кадык, лицо покрыто щетиной, глаза близко посажены. На голове черная шляпа. Она следит за его взглядом: женщина, лет под тридцать, сидит в другой части помещения, откинув соломенную шляпку, и встречает его взгляд с улыбкой – уже не в первый раз за вечер. Старый шрам на верхней губе – тонкая белая полоска.

Рю понимает: «Он не как я, но он такой же. Потому что он убийца. Не просто тот, кто убил когда-то, а именно тот, кто убивает».

Она чувствует, как эта истина пересекает пространство между ними и электризуется, и ее остывшее нутро начинает сиять, нагревается и излучает тепло. Рю чувствует, что стул под ней качается сильнее, и понимает: это потому, что у нее дрожат ноги. Она кладет руку на спинку, затем садится на него. Опрокидывает солонку на столике, зацепив ее рукой. Делает глубокий вдох, желая, чтобы эта волна, чего бы то ни было – не голода, но чего-то еще, чего-то другого, – миновала, и когда ее руки почти перестают дрожать, поднимается и пересекает танцпол. Сначала протискиваясь между телами, но уже вскоре расталкивая всех перед собой. Она теряет его из поля зрения, а когда наконец выходит из толпы – на его месте под неоновой вывеской пива «Мишлоб» никого нет. Она замечает, что он направляется через танцпол навстречу девушке. Она берет пиво, которое он оставил на столе, нюхает крышку банки. Прикасается к металлу языком.

На танцполе раздается короткий крик, бьется стекло.

Группа на сцене продолжает играть, но несколько танцующих пар сбавили обороты и взволнованно вцепились друг в друга.

Ковбой – «мой ковбой» – сопротивляется в хватке мужчины намного крупнее его, мускулистого, в тесной синей футболке с пуговицами из искусственного жемчуга.

Она вместе с кучкой других выходит на стоянку, где здоровяк наносит два-три удара ковбою – будто вбивает кувалдой столбики забора. Девушка в соломенной шляпке вылетает из зала и, будто кошка, запрыгивает здоровяку на спину, визжа. Ковбой в куртке с розами выкарабкивается из-под них, и затем все трое сливаются в вихре пыли и криков.

Рю придерживается края толпы. Большинство здесь – мужчины, некоторые – те же, кто курил и плевался, опершись на бамперы и наблюдая за ней, пока она проходила здесь меньше часа назад. Но сейчас они ее не замечали.

Девушка в соломенной шляпке со шрамом на губе лежит на земле, юбка у нее высоко задралась. Здоровяк уходит прочь, сплевывая кровью и вытирая красные полосы на щеке.

– Чокнутая сучка, – слышит Рю его слова. Он забирается в свой пикап и с ревом двигателя взметает шинами гравий, а когда пыль оседает, девушка со шрамом подползает к ковбою в куртке с розами, и толпа, смеясь, разбредается.

Рю протягивает руку, почти бездумно, и хватает за запястье проходящего мимо курильщика-плевальщика. Он поворачивается и смотрит на нее, и удивление на его лице меркнет, а глаза тускнеют. Рю говорит ему:

– Мы пойдем за ними, – и он просто кивает с приоткрытым ртом. Затем бросает сигарету и достает из кармана связку ключей.

– Мой там, – говорит он, указывая на пикап, который, на ее взгляд, ничем не отличается от любого другого пикапа на свете.

Девушка со шрамом помогает ковбою встать, и они, смеясь, уходят в темноту.

Рю уже долго сидит в кабине курильщика-плевальщика, наблюдая за окном квартиры, за чьими занавесками некоторое время назад слились тени ковбоя и девушки. Пикап стоит в темном углу парковки жилого комплекса, закрытый соснами от тусклого прохода, где не горело ни одной флуоресцентной лампы.

За домом простираются темные равнины к западу от Бразоса. Курильщик-плевальщик обмяк на руле, из горла у него торчит плоская отвертка. После того как выключил фары и заглушил двигатель, он поднял отвертку с грязного пола и, по требованию Рю, всадил ее себе в шею. Она прижала его к себе, пока он дергался и брыкался, и аккуратно сдвинула деревянную ручку инструмента, чтобы приникнуть губами к ране и пить, мягко причмокивая и нежно поглаживая его щеку. Спустя некоторое время его жизнь оборвалась, и Рю столкнула его с руля и вытерла рот синей банданой, которую нашла у него в заднем кармане, и лишь тогда переключила внимание на дом.

Ковбойский пикап припаркован у обочины. С кемпером на кузове, старый, потрепанный. Избитый временем. Красный «Роудраннер» с нарисованной на боку стрелой.

Проходит час.

Проходит другой.

Она сидит и наблюдает.

Ждет.

Он выходит из квартиры под свет убывающей луны, отмахивается от мотыльков, летающих вокруг него. Низко надвинув шляпу, он быстро спускается по лестнице и садится в свой грузовик, заводит его и уезжает, завизжав ремнем вентилятора, точно как летучие мыши под мостом, где она убила бродягу.

Она ждет, считая до десяти, а потом выходит.

Тихо поднимается по ступенькам, подходит к двери.

Та не заперта.

Она тихо входит, закрывая дверь за собой.

Здесь тесно и некрасиво, но гостиная с кухней по-своему бодрят. На стенах – ярко-желтые в цветочек обои, а в углу гостиной, на карточном столе, рядом со швейной машинкой, где свалены в кучу пластиковые куклы с обрывками ткани, стоит деревянная копия старого колеса обозрения с гондолами.

Рю подходит к колесу, будто ребенок, и оглядывает его сверху донизу. «Какое старое», – первая ее мысль. «И красивое», – вторая. В каждой гондоле сидят две крошечные деревянные куколки, каждая в уникальном платье из дешевой ткани – из выброшенных лоскутов, судя