не потребуется много времени, чтобы кто-то – какой-нибудь студент, бармен, уличный музыкант с трубой – предложил ей закурить. Сегодня это пианист в фетровой шляпе, который собирался на концерт в баре, где он играет где-то в углу, пока посетители ждут своих столиков. От него пахнет дешевым одеколоном. Когда он предлагает ей огонь, она берется пальцами за его запястье. Ее желудок качается, как барка в беспокойном море. Кровь приливает. Сердце колотится. Но она все же мешкает.

«Я брожу по городу, как крыса в стенах, – думает она. – Как паук в самом темном углу».

Души странствующих по барам и кабакам перед рассветом – потеряны и забыты. Никто по ним не скучает.

«Я съела однажды священника в Саванне, Джорджия, – вспоминает она. – На Рождество 1954 года. Заманила его к реке, подальше от его Библии и Бога. Прикоснулась к нему, и он узрел во мне вечную истину».

Теперь она смотрит в тусклые карие глаза пианиста, на его светлый загривок, откуда она будет пить, на горящую спичку у него между пальцев. Вспоминает лицо мальчика, которого ее бледный оставил на подушке в горном отеле, и остекленевшие глаза того же цвета, что и у пианиста, и такие же рассеянные. Так странно вспоминать это сейчас – ведь с тех пор минуло столько лет. Она слышит голос бледного – «Любовь не наш удел, Руби, только кровь» – и позволяет пианисту убрать руку. Он отступает, но не достает пяткой черной туфли до края тротуара и заваливается назад. Роняет горящую спичку и, шикнув от боли, облизывает большой палец, после чего уходит по улице, медленно вспоминая, что у него выступление в каком-то ресторане и ему необходимо туда явиться.

Она прислоняется к кованому забору, ограждающему задний двор собора Святого Людовика – там, где возвышается высокая статуя Христа с распростертыми объятиями, – когда мимо проносятся парень с девушкой. Девушка бежит быстрее, стараясь оставаться впереди. Рю чует мускусный запах, который они оставляют после себя. Он – солдат в военной форме, девушка – в короткой синей юбке. Без сомнения, он пишет ей письма, а она на них не отвечает. Девушке лет восемнадцать-девятнадцать. В полуквартале, на углу Сент-Энн-стрит, девушка оборачивается и кладет ладонь ему на грудь, останавливая его. Там, на потрескавшемся тротуаре, разыгрывается ссора. По брусчатке тянутся их длинные тени.

Час уже поздний, и Французский квартал опустел – только несколько полуночников бродят по улицам в теплых кругах света фонарей.

Ссора становится все громче.

Девушка выплескивает оскорбление.

Затем раздается треск пощечины, когда рука солдата ударяется о мягкую плоть.

Рю чувствует, как у нее самой учащается пульс, глубоко внутри пробуждается инстинкт. Охотника. Убийцы. Ужаса. Она чувствует боль в зубах и в носовых пазухах – почти как чувствовала ниже живота, когда была человеком и ей было семнадцать, боль и жажду чего-то глубинного. Она начинает разом воспринимать все вокруг. Чувствует землю между кусками брусчатки, зеленую траву, прорастающую из трещин, соленую примесь в воздухе, запах болот и рептильную вонь склизких аллигаторов на расстоянии во множество миль.

Девушка бежит. Спотыкается о брусчатку, затем наклоняется и сбрасывает каблуки – сначала один, потом второй. Бежит дальше, прижимая туфли к груди. Неровно, неуверенно, сама не зная, куда, лишь бы прочь от того, что сзади. Под железными балконами, мимо темных галерей с закрытыми ставнями.

Сперва солдат не гонится за ней, а становится вполоборота и чешет голову, будто не зная, что делать. Затем вдруг пробивает ботинком хрупкую стеклянную дверь какой-то лавки. И только потом – устремляется вслед.

Рю считает до десяти, после чего отступает от забора и направляется за ним.

Боль распространяется на челюсти и десны, спускается по шее, проникает в живот. Сердце же теперь стучит в груди, точно трепещущая крыльями бешеная птица. Она идет быстро, нервы напряжены. Слышит шаги солдата, девичий голос. Слышит отдаленный грохот мусоровоза на улице, легкий стук лошадиных копыт. И все еще чувствует их дух – точно соленой пуповиной протянувшийся между парнем и девушкой, – но он слабеет, смешивается со множеством мерзких запахов города. Плесени, мочи, дерьма, выпивки и блевотины. Лошадей, жира, уксуса и ресторанных отходов. Влажных камней. Розмарина. Машинного масла. Но их запах слабеет. Она сворачивает на боковую улицу и быстро минует двор с высокими стенами, где за железными шипами и разбитыми панелями из цветного стекла видны верхушки бананов. Она сворачивает на Дофин-стрит, откуда – влево до Канал-стрит и вправо к Эспланейд – тянутся искривленные домишки, стоявшие до того, как появилась сама страна. Они безмолвны и погружены в темноту. А парня с девушкой уже не слышно.

Она чувствует: горячая волна накатывает, готовая прорваться наружу.

Она их теряет.

Посреди улицы закрывает глаза и делает глубокий вдох.

Один раз, два, три.

Из переулка между белым решетчатым забором и ближайшим домом по асфальту выкатывается стеклянная бутылка.

Она оглядывается вокруг. Широкая улица влажная и пустая.

Снова звук: тихий, мягкий вздох удовольствия, и что-то шуршит за забором. Она медленно подходит. Всматривается за угол.

Солдат прижимает девушку к грубой кирпичной стене дома, его форменные брюки спущены до лодыжек, ее ноги обвивают его талию. Он держит ее за зад и тихо входит в нее, а ее лицо тесно прижимается к его плечу с пылким наслаждением. Она тяжело дышит, обвивая руками его шею. Ее пальцы выгибаются, впиваясь в оливковую ткань его воротника, в его загорелую кожу. Рю замечает, что ее босые подошвы черны от пробежки по грязным улицам. Туфли девушки лежат на брусчатке.

Рю отдаляется от них и смотрит на свою потрескавшуюся кожу тыльной стороны ладоней. Касается медальона у себя на шее – того, о котором иногда забывает, что он на ней. Того, в одной половинке которого ее фотография, а в другой – мальчика. Она забывает, что носит его, хотя он состоит из холодного металла, ее кожа еще холоднее. Она скользит рукой вдоль цепочки, касается маленького белого шрама в основании горла, и ее поражает боль такая, какой не испытывала много лет, – волна, вымывающая голод из ее крови и оставляющая чувство более глубокое и более человеческое.

«Я могла дотянуться до полуночного неба, усыпанного жемчугом проклятого Млечного Пути, – думает она, – но здесь, на этой улице, посреди этих кирпичей и двух глупых детей, трахающихся в проулке, я… такая маленькая. Я ничто. Мне так ни до чего не дотянуться».

Она отпускает медальон на ее шее.

Лишь кровь делает нас настоящими.

Парень издает стон, и девушка прижимается лицом к его уху