Она долго потом думала, что он жил бы, не забери они его под Новый год домой. Жена положила его в больницу и подала на развод. Следует отдать ей должное, но брата уже не раз увозили с белой горячкой, не спящего по нескольку суток и несущего воспаленный бред, похожий на обрывки звука с затертой временем киноленты. Лиза выросла – и жена Сергея перестала бояться остаться беззащитной. Сноха приходила к нему в больницу, но жить с ним больше не хотела. Впереди были праздники, выписывать Сергея никто не спешил, но мать почему-то все время зудела, что того надо оттуда забирать, иначе он не выкарабкается. Она сама вылечит его молоком на свежем воздухе. Вся интоксикация пройдет. А что он будет делать в праздники в духоте больницы? Да еще и дружки заявятся!

Андрей забрал тогда Серегу из больницы и привез к ним переночевать. Назавтра утром они должны были ехать вместе к маме…

О чем он думал, глядя в этот дырявый зонт? Что зонт подхватит его, и он будет качаться в люльке, как они любили когда-то в детстве, забравшись с ногами в гамак, в который мать приносила старое дырявое одеяло? Они раскачивались все сильнее и сильнее, норовя вывалиться из него, будто из опрокинутой на борт лодки, которую захлестнула случайная волна… Гамак взлетал все выше; они, заходясь от смеха, пихали друг друга ногами, покуда один из них не летел вниз, а другой судорожно вцеплялся в веревку, врезающуюся в пальцы до долго не проходящей красноты, запечатлевшей на нежной ладони свои узлы, будто напоминая о том, что эти узлы уже не развяжутся: их можно только разрубить…

Первый раз приступ эпилепсии у Сергея начался в деревне. Он был какой-то беспокойный в тот свой приезд. Потом вдруг сорвался, и, невзирая на плохую дорогу, в колеях стояла мутная вода и машины плыли по ним, точно катер, поехал в город, сказав, что скоро вернется. Это потом она поняла, что ездил он туда за бутылкой…

На следующий день мать попросила его посмотреть люстру. В той горела одна последняя лампочка. Сергей встал на табуретку, принялся ковыряться в патроне и вдруг, неожиданно взмахнув руками, полетел вниз. Сначала Лидия Андреевна подумала, что табуретка покачнулась и он просто потерял равновесие…

Брат лежал на давно не крашенном полу, ставшем похожим на ковер из прошлогодних осенних листьев, до жилки промороженных и оттаявших вместе со сходом снега, мутные глаза были открыты, и его била судорога: все его тело ходило ходуном. Лиде показалось, что он пытается разбить себе голову. По его подбородку вязкой струйкой текла слюна, намочив ворот старенькой застиранной и выцветшей рубашки, сдавливающей горло. Брат резко дернулся – и в Лидию полетела выстрелянная маленькая пуговица, больно ударив ее локоть.

Потом это повторялось еще, и еще. Она уже не просила Сергея забрать ее детей, если с ней что-то случится…

Но он по-прежнему успешно занимался бизнесом. Эта сторона деятельности оставалась для Лидии Андреевны загадкой, она больше пугала ее, чем прельщала. Но торговля бензином оказалась для него настолько прибыльной, что он купил себе квартиру, свою, отдельную от жены. Квартиру сдавали. Жил по-прежнему с семьей, но поговаривали, что он имеет ребенка на стороне, что его видели неоднократно с маленьким мальчиком… Однако он никогда не говорил матери, что у той есть еще внук. Мать, пожалуй, боялась, что Сергей расстанется с женой, та все-таки как медик как-то его держала, но сама из нежной хрупкой девочки незаметно для всех вдруг превратилась во вспыльчивую, резкую, истеричную и очень меркантильную мадам, подметающую улицу норковой шубой.

Наташа несколько раз клала Сергея в наркологический диспансер. Первый раз это произошло, когда Сережа увидел из окна предвыборный митинг с пиратскими знаменами и громко закричал: «Угарный газ пошел!» Теща тогда вызвала бригаду. Врач сказал: «Готовьтесь к худшему. Мы его из состояния интоксикации не выведем». Хрупкая Наташа, непрестанно плача: «Как я без него буду?», как-то сумела договориться, чтобы Сергею сделали диализ.

Через три месяца он снова торговал бензином, хотя потерял собственную бензозаправку с маленьким магазинчиком и автомойкой на ней. Бензозаправка оказалась у его соучредителя. Пару лет Сережа не пил, потом сорвался снова. И Наташа опять отправила его в наркологичку, не слушая причитаний свекрови о том, что это может повредить его репутации и карьере.

Лидия стояла перед открытым окном и смотрела на затянутый черной органзой город, в прорези которой просачивался желтый равнодушный свет, льющийся из окон соседних домов. Внизу пробегали мелкие букашки-машины. У нее закружилась голова. Глядя в чернильную пропасть, будто в угольную шахту, внезапно подумала: «Как так можно шагнуть в эту черную бездну, разрезая неловкими взмахами рук пустоту? Взять – и вот так в одно мгновение перелететь из одной жизни в другую, откуда не будет возврата?» Город спал. Стояла короткая июньская ночь. Тянуло лесной сыростью от земли. Небо было какое-то, словно изъеденное хлоркой: черный цвет пропадал местами, точно неловкий мастер размывал побелку и ею все забрызгал. Слезящиеся глаза домов-циклопов глядели на нее равнодушно и свысока.

Остро почувствовала себя ничтожной мошкой, которой суждено умереть, потому что она спалила свои крылья, ринувшись на будоражащий и завораживающий ее свет в ночи, прикинувшийся гигантским для нее оранжевым апельсином, налившимся изнутри золотистым нектаром.

Вдыхая свежий отсыревший воздух, Лидия Андреевна поежилась, боясь заглядывать в черную яму, чувствуя, как холодок страха пополз по спине. Осторожно встала на письменный стол, стараясь не подходить к краю, и захлопнула окно.

Мама пережила Сережу на пять дней. Просто почувствовала себя плохо, вышла на крыльцо подышать. Пока бегали за таблетками, ее не стало. Быстро и легко. Лидия Андреевна стояла в растерянности над еще теплым телом, чувствуя, что все внутри у нее парализовало, но так, как будто судорога все свела болью и не можешь пошевелиться и сдвинуться с места… И ничего нельзя отменить. А надо очнуться. Смотрела на серое лицо, застывшее и внезапно ставшее маленьким и сморщенным, будто кукольным; на черную пещеру беззубого рта, оползающую по краям синей глиной; на вытянувшуюся шею, почему-то напомнившую ей отжатую простыню; и голову с реденькими седыми волосами, ставшими похожими на тополиный пух. И это все, из чего она когда-то появилась? Через три дня не останется и этого… Растворится в небытие. Затаится на донышке колодца памяти, становящегося с возрастом все глубже, до тех пор, пока жива сама. А там уйдет без следа, продолжая себя во внуках и правнуках…

Лидия Андреевна внезапно почувствовала, что ее будто пригибает к земле, что она идет по улице, еле передвигая ноги, ровно вековая старушка. Сутулится все больше, становясь похожей на знак вопроса. Раньше она никогда такого не замечала. Обнаружив это, она постаралась выпрямиться – и с гордой осанкой царицы медленно шла, напряженная, будто натянутая струна. Казалось, тронь – и забренчит тревожно. Что-то такое непонятное незаметно произошло с ее позвоночником… Взял – и согнулся, словно ветка, отягощенная плодами. С этого дня она постоянно стала отмечать у себя это свое скрюченное состояние. Она будто водрузила на спину мешок, в который был засунут весь скарб ее прошлой жизни. Этот мешок давил ей на лопатки, досадно пригибал к земле. Лямки тяжелой ноши врезались в плечи, натерев их до боли и красноты. Временами она просто еле переставляла ноги, боясь оторвать их от земли… Волоком… Волоком… Волоком… Будто свинец в подметке или налипла тяжелая глина, пока она ползла по бездорожью, утопая по щиколотку в развезенной колее.