из бомб попала как раз в их вагон. Из всех трёх семей в живых осталась только тётя Эмилия”.

“Откуда ты всё это знаешь?”, – Сусанна поймала себя на том, что стоит, облокотившись о дверной косяк, – “Ты разве после войны писала письма в Финляндию?”

“Какие письма!” – усмехнулась Катри, вдруг перейдя на злой шёпот, – “Издеваешься, что ли? За такие письма – сразу в Большой дом! А откуда знаю?.. Откуда надо”.

“Когда ты говоришь “наши”, ты кого имеешь в виду?”

“Не придирайся к словам!”

Они молчали ещё некоторое время: одна сидя, сжав кулаки, другая – оперевшись о косяк, ощущая спиной его твёрдость и шероховатость. В форточку веяло поздней весной, плавно переходящей в лето.

“Как теперь называется Элисенваара?” – прервала молчание Сусанна.

“Так и называется. Они хоть что-то оставили нам от прошлого…”

“А Ино?”

“Ино – Приветненское, Терийоки – Зеленогорск, Лаутаранта – Смолячково, Виипури – Выборг…”

А про Элисенваару она больше никогда не говорила.

Сусанна выныривает обратно в восемьдесят шесть и выключает суп, но при этом зачем-то продолжает его мешать.

− Элисенваара, – полушёпотом произносит она, – Гора Элисы…

Кем она была, эта Элиса? В какие времена жила? Почему вдруг в её честь назвали гору, а потом и деревню со станцией? Пытаясь нарисовать портрет воображаемой Элисы, Сусанна представляет себе Женечку: всё такую же молчаливую, поднимающуюся в гору с крынкой молока или бидоном воды… Они с мужем съехали где-то в середине пятидесятых – вроде бы куда-то далеко, чуть ли не на Дальний Восток. Детей у них не было.

Сусанна наливает в тарелку свежий калакейтто и пробует. Красная рыба разварилась так, что тает на языке, да и белая тоже в самый раз. Бульон с лёгким сливочным вкусом – густой, обжигающий, наполняющий своим запахом кухню, а затем и всю крохотную квартирку.

Грамота Катри затерялась много лет назад – не то ещё в коммуналке, не то при переезде на Комендань. Мать запрятала её куда-то глубоко и не доставала ни разу. Для неё эта ярко-красная папка была равносильна приговору суда. Записи Катри заканчиваются июнем сорок четвёртого. Может быть, она что-то писала ещё потом, но, скорее всего, сожгла. Или не писала вовсе. Как будто её жизнь тоже закончилась вместе с бомбардировкой Элисенваары.

“Я, наверное, сама сдохну от рака”, – однажды сказала она, – “Или меня прибьют”.

11

Рисунки большие, каждый – в целый ватман. Вот первый: набережная, ступеньки вниз, белая гладь замёрзшей воды, чёрная прорубь и такие же чёрные следы чьих-то сапог. Цвета только два: чёрный и белый… На следующем ватмане – фонарный столб на краю улицы. Разбитый фонарь, зияющая чёрная дыра с зигзагообразными краями. На заднем плане – остановившийся трамвай, занесённый снегом.

− По-моему, неплохо. Вот этот мне особенно нравится!.. – Жанна Дмитриевна разворачивает очередной рулон и держит перед собой, словно щит.

На ватмане – пустая тарелка на столе на фоне окна. Там, за окном, на другой стороне улицы, – дом, в который попала бомба: снесена крыша и половина фасада. У Игоря Владимировича под мышкой – ещё несколько рисунков. Ему не хватает только заляпанного красками мольберта и фартука.

− Этот тот самый папочка одной из учениц?

− Нет.

− А кто? Ещё кого-то нашли?

− Нашли. Меня.

Директриса чуть наклоняет голову и смотрит на учителя рисования поверх очков.

− Вы бы хоть меня предупредили! Давайте смотреть остальные… – она перебирает оставшиеся ватманы, словно гигантскую колоду карт, – А с папочкой что, не договорились?

− Нет, не договорились. Он отказался рисовать блокаду.

Директриса прекращает перебирать ватманы и меняется в лице.

− Нормальный человек от такого никогда бы не отказался! – цедит она сквозь зубы и продолжает перебирать, – А это что?

На ватмане – блюдце с каймой, на нём – два “пятнистых” кругляшка колбасы, отрезанные от палки. Рядом с блюдцем – пепельница и затушенный “бычок” в горке пепла. Чуть дальше – штамп с круглой печатью. На заднем плане – чёрная кабинетная дверь, обитая дерматином.

− А вы разве не знаете, что партработники ели колбасу и икру, пока простые смертные варили столярный клей?

− Вы в своём уме-то? – она снимает очки и кладёт на стол, – Вы чего здесь устраиваете турбулентность?! У нас будут люди из комитета, они после ваших рисунков тут всех нас… – она сжимает одну ладонь в кулак, а другой хлопает по нему. – Это я говорю вам как ленинградка в четвёртом поколении!

− Все предыдущие рисунки вас вполне устроили…

− Да вы понимаете, что одним рисунком… даже не то что рисунком – одним штрихом можно перечеркнуть всё и сразу?! – орёт директриса.

− Нет никакой другой точки зрения, кроме державной?

− Свою дочку зрения приберегите для Фейсбука14. Надо чувствовать эпоху: что сейчас допустимо, а что нет.

− Гласность и плюрализм остались в “лихих девяностых”?

− Что вы вообще несёте? – директриса морщится так, будто случайно наступила на крысу, – Причём здесь девяностые?

− При том, что тогда никто не стеснялся об этом говорить.

Она шумно выдыхает и делает несколько гулких шагов по своему кабинету.

− Вы не ленинградец! – это слово она произносит с особым пиететом, – Вы вообще об этом откуда узнали, о колбасе с икрой? Поймали Си-Эн-Эн по тарелке?!

− Нет, прочитал дневники Рибковского.

− И посмотрели западные документальные фильмы, правильно?

− Нет. Дневников хватило. И ещё нескольких статей на эту же тему.

− И где вы их читали, можно поинтересоваться?

− А какая разница?

− Что значит – “какая разница”? Вы – взрослый человек и не умеете отличать фейк от информации, которая заслуживает доверия?

− Терпеть не могу слово “фейк”, – морщится учитель рисования.

− Лучше бы вы терпеть не могли ненадёжные источники. Вы думаете, я не читала всех этих либеральных газетёнок? – она по-особенному нажала на слово “либеральных”, – Вы думаете, я не знаю, на чьи деньги их печатают?

− И на чьи же?

− Какая разница?

Он решает идти в атаку. Без оглядки и до конца.

− Ну, что значит – “какая разница”? – усмехается Игорь Владимирович, – Деньги разные бывают…

− В общем, так: вот это… – директриса берёт ватман кончиками пальцев, и он болтается, словно простыня, зажатая прищепками на верёвке, – …лучше всего было бы сжечь, чтобы не дай бог кто-нибудь не увидел этого позора! В крайнем случае – измельчить в шредере. Но мне стыдно показывать это даже коллегам!

Директриса скручивает ватман в узкую трубу и ставит рядом с собой на пол, словно посох. Учитель изо складывает руки на груди, отгораживаясь, как щитом. Теперь она – атакующий он – обороняющийся.

− А инсталляции с блокадным