сумасшедший проповедник, способный рассуждать лишь о грехе и душеспасении. А что?

Феона задумчиво почесал кончик носа и произнес с сомнением в голосе:

– Не знаю, кажется, видел его раньше, только не могу вспомнить, где и когда?

В этот миг с колокольни Троицкого собора разнеслись по округе перезвоны монастырских колоколов. Феона встрепенулся и встал, с прищуром глядя на яркое полуденное солнце.

– Пойдем, что ли, Федор Иванович? Засиделись мы, однако!

– И то верно! – ответил Шереметев, кряхтя и охая.

Он поднял с земли свою епанчу, отряхнул ее от налипшей травы и поспешил за Феоной, бросив прощальный взгляд на красивую северную реку, несущую свои обильные воды к самому Студеному морю.

– Работа не ждет! – заявил он веско, по-дружески ударив монаха ладонью по плечу.

На Руси спешить не любят. Испокон веков здесь это не принято! Сама природа-матушка и родные просторы без края словно говорят, что торопиться некуда. Делай то, что должно, и все получится в свое время. Таково правило!

Лишь к началу третьей дневной стражи собрались царские дознаватели в архиерейских палатах Гледенского монастыря, чтобы учинить следствие о здоровье бывшей царской невесты Марии Хлоповой.

Рассевшись вчетвером за столом, стеленным лиловым бархатом, следователи долго не могли прийти к единому мнению, кого следует допрашивать первым, а кого следом. Разошлись не на шутку, только что пух не летел. Каждый стоял на своем, объясняя выбор столь витиевато, что смысл этих рассуждений терялся в густом тумане их словесных построений. Наконец Шереметев не выдержал и махнул рукой стоящему у дверей растерянному дьяку, должному по своему служебному положению заполнять опросные листы:

– Иван Яковлевич, зови сюда Хлопову. Я сказал!

Чудесным образом гомон за столом мгновенно стих. Ни препирательств, ни возражений. Получается, шумели да за грудки зря хватали? Шереметев даже крякнул с досады и, сердито сопя, раскрыл лежащий перед ним свиток, переплетенный шнурами с красными государевыми печатями и сделал вид, что углубился в чтение.

Из проходных сеней в горницу, тихо шурша дамастовым летником, ступила бывшая царская невеста, приятно радуя глаз старых царедворцев своими уже не девичьими формами и зрелой красотой. Она шла, скромно держа руки согнутыми, чтобы длинные колоколообразные рукава-накапки не волочились по полу. Ее неотступно сопровождал, поддерживая под локоть, родной дядя Гаврила Хлопов, срочно прискакавший по этому случаю из Нижнего Новгорода.

– Гаврило Андреевич, а тебя мы не звали, – удивился Шереметев, бросив на него хмурый взгляд поверх раскрытой грамоты, – погоди свой срок.

– Ага! – охотно согласился тот, шмыгая носом, но не ушел, а просто присел на лавку у двери, подмигивая и делая нелепые успокоительные жесты руками в сторону царской комиссии.

– Ладно, сиди пока, – устало поморщился боярин и перевел взгляд на своих товарищей.

– Ну, кто начнет?

– Скажи, Мария Ивановна, – спросил Глебов, по привычке поглаживая левую щеку, – как здоровье твое?

– Спаси Христос, государи! Здоровье мое хорошее!

Говорила она тихим, нежным голосом, скромно потупив глаза в пол, как и положено целомудренной девушке в присутствии взрослых мужчин.

– Ты про то, что раньше, скажи! – ерзая на лавке, подал голос беспокойный дядя.

– Гаврила, батогов захотел? – стукнул кулаком по столу Шереметев. – Выпорю!

Хлопов сглотнул сухой комок в горле и, зажав себе рот рукой, моргал на Шереметева глазами преданного дворового Полкана.

– Продолжай, дочь моя, – произнес невозмутимый Арсений Элассонский, которого все происходящее вокруг, кажется, немного забавляло, но совершенно не трогало.

– Ну так что же, – обиженно поджала губы Мария, – и раньше, как жила я у отца и матери, так хворей никаких не знала. Да и на государевом дворе шесть недель была здорова, а потом вдруг болезнь появилась! Рвало и ломало. Опухоль была. И было так дважды по две недели.

– Чем же лечила сию мудреную хворь?

– Давали мне пить воду святую с мощей, оттого и исцелена была, и полегчало вскоре, и ныне здорова! Спаси Христос преподобному старцу Иову и его молитвам!

При упоминании святого старца на лицо архиепископа набежала тень и задергалась нижняя губа. Было ли это совпадением или за этим стояло что-то личное, сказать было затруднительно, столь мимолетно было это событие. К тому же неусидчивый Хлопов опять сорвался со своего места, едва сдерживая себя, чтобы не орать в голос.

– Давай уж, Гаврила Андреевич, говори, что хотел? – махнул рукой Шереметев.

– Болезнь произошла от сладких ядей, коими опоил девицу начальник Аптекарского приказа, кравчий Мишка Салтыков.

Гаврила разгорячился не на шутку.

– Я говорил, – горько восклицал он, брызжа слюной, – болезнь прошла, невеста здорова. Не след отсылать ее с царского двора!

– Погоди, Хлопов, – резко осадил дядю царской невесты суровый Глебов, – обвинения твои слишком тяжкие, их доказать следует!

– Так как же? А то, что микстуру, которую Салтыков прислал, мы собаке скормили, и собака-то пойло жрать не стала!

– Этого недостаточно.

Наступила неловкая пауза. Расстроенный Хлопов стоял посередине горницы, глотая воздух и не зная, что еще добавить к уже сказанному.

– Тут все ясно, – заключил Глебов и вопросительно посмотрел на Шереметева. Боярин утвердительно кивнул головой, но прежде, чем закончить, обратился к взволнованной всем происходящим вокруг девушке:

– Мария Ивановна, тебе есть что сказать?

– Нет, государь мой.

– Тогда иди с Богом и жди. Тебя это тоже касается, Гаврила Андреевич, – сообщил он Хлопову, обратив внимание, что тот невзначай сел обратно на лавку.

– Ага, – суетливо кивнул головой Хлопов и, подхватив племянницу под локоток, вышел с ней из горницы в сени.

– Иван Яковлевич, – кивнул Шереметев дьяку, – тащи сюда врачей иноземных.

Доктор Валентин Бильс и хирург Иоганн Бальцер вошли молча, учтиво поклонившись на европейский манер.

– Ну, господа, как прошло освидетельствование бывшей царской невесты Марии-Анастасии Хлоповой?

Голос Шереметева был предельно вежлив, сух и деловит. Именно так он предпочитал общаться с иноземцами. Язык этот выработался у него за долгие годы дипломатической службы.

– Девица осмотрена нами со всем тщанием, – ответил доктор Валентин с сильным немецким акцентом.

– И каково заключение? – поинтересовался Богдан Глебов.

– Оно предельно коротко, – ответил Иоганн Бальцер с низким поклоном, – Марья Хлопова во всем здорова!

– Как же так, любезные мои? – делано удивился Шереметев, вынув из вороха бумаг, лежащих на столе, документ, скрепленный черной печатью Аптекарского приказа, – не вы ли несколько лет назад заявили, что Мария Хлопова к царской радости непрочна и к детородию неспособна!

Бильс и Бальцер, переглянувшись, внимательно изучили предъявленный документ, возбужденно переговариваясь на фламандском языке.

– Ну что? – спросил Шереметев, кидая грамоту обратно на стол.

– А то, господин, что это есть наглая ложь.

– То есть?

– Ни желтуха, господин, ни расстройство желудка, проистекшее от неуемного потребления сладостей, к опасным болезням не относятся. Тщательно изучив трактаты «О природе человеческого семени» Абеллы, «О женских болезнях» и «О составлении лекарств» Тротулы, мы заключили, что плоду и чадородию от того порухи не бывает! О том и заявили его сиятельству, начальнику аптекарского приказа Михаилу Салтыкову.

– Значит, документ подделан? – задал докторам очередной вопрос почти не скрывающий своего торжества Шереметев.

– Абсолютно, господин!

– Кем? Кто мог осмелиться на крамольное деяние против государя и его семьи?

– Мы не знаем, господин. Очевидно, герр Салтыков? Он один был в курсе всего.

Боярин с улыбкой на лице оглядел своих молчаливых товарищей, из которых только Богдан Глебов знал все секреты проводимого расследования.