Однако слово «крамола», прозвучавшее во всеуслышание, заставило на время прикусить языки и тех, кто, возможно, не был согласен со столь скоропалительными выводами боярина Шереметева.

– Ну что, государи мои? Дело ясное? Думаю, сегодня дьяк Иван Непейцын вместе с докторами Бильсом и Бальцером подготовят все бумаги, а завтра мы соберемся здесь и подпишем их единомысленно, на чем, с Божьей помощью, дознание наше к общей радости будет завершено!

Сидящие за столом переглянулись и согласно закивали. А что было еще говорить? Дело сделано. Зло раскрыто! Справедливость восторжествовала!

Глава четырнадцатая

В то же время, когда Федор Шереметев на следствии воздавал должное Михаилу Салтыкову за содеянные им преступления, в Песьей слободе, в кабаке на Мироносицкой, у восьмидесятиведерной кади стоял полуживой от страха и опасений за свою бессмертную душу Маврикий, тайно творя молитвы Исусу Христу и Богородице.

Выполняя поручение, решил послушник узнать о хромом плотнике Яшке у завсегдатаев городских шалманов. Решение сколь разумное, столь и опасное, поскольку ни утонченной изысканностью, ни кротостью нрава, ни особым почтением к духовному сану эта порода людей не отличалась. Впрочем, выбор был не очень велик, и Маврикий решил рискнуть.

Поиски Яшки не обещали затянуться, поскольку, помимо харчевни на торговой площади, где крепких напитков в открытую не подавали, было в Устюге всего два кабака. Один в Верхнем посаде у Никольской башни, второй за городскими стенами, у Кабацких ворот посада Нижнего. Именно с последнего, по совету монастырского трудника Гаврилы Посника, и решил начать свой розыск дотошливый в делах послушник.

Питейная на Мироносицкой именовалась в народе незатейливо «У оврага», но называть ее просто кабаком было равносильно тому, чтобы обозвать бобра крысой! На самом деле представляла она собой целую мануфактуру, объединявшую пивоварню с винокурней и торговлей, призванной изъять у окончательно обнищавшего народа последние его копеечки.

На огороженном от посторонних глаз кабацком дворе стояли поварни, где курилось вино, варилось пиво и ставился мед. Здесь готовили солод и сусло. Стояли браговаренные, заторные и винные котлы, а также самое ценное, что может быть в этом деле – медные кубы и трубы для перегонки. Опытные мастера винокуры, подкурки, браговары и жеганы с утра до вечера гнали здесь «в распой» для простых мужиков, как правило, обычный, недорогой «полугар»[41], при этом небольшую часть водки перегоняли дважды, получая крепкое «двойное вино»[42], но такой напиток стоил дорого и особым спросом никогда не пользовался. Что уж говорить о тройной перегонке? Сей драгоценный напиток звался коричной водкой и приготовлялся исключительно из заморской романеи[43]. Такое пойло в кабак не попадало, а разливалось в государевы мерные заорленые ведра[44] и поступало в царские кладовые, а оттуда распределялось по столам иноземных дипломатов и доморощенных вельмож в качестве государева поощрения.

Само собой, все произведенное надо было где-то хранить, а потому рядом с винокурнями находились погреба и ледники. Стояли овины, где сушились зерно, солод и хмель; амбары для хранения инвентаря – порозжих и ветхих бочек, чанов, бадей и ведер. Тут же размещались мельница и баня «для своих», а также дома для приезжих голов и целовальников. Все это хозяйство в целом и называлось кабаком!

А вот продажа зелья уже шла в специальной питейной избе, отделенной от производственных помещений высоким глухим забором. Кабак «У оврага» считался большим, поэтому питейная изба у него разделялась на «чарочную», где отпускали вино в розлив, и «четвертную», где продавали вино и пиво четвертями и осьмушками ведра.

Закусывать в кабаках не полагалось, и никакой еды не продавалось. Этот запрет, впрочем, не действовал на окружающей кабак площади. Ушлые целовальники не без выгоды для себя разрешали торговать нехитрой снедью у дверей кабака, взимая с продавцов оброк за право торговли на бойком месте.

Содрогаясь от волнения, Маврикий не без труда пробрался сквозь голосившую у входа в кабак наглую и нахрапистую толпу «орешников», «ягодников», «пирожников» и «блинников», едва не потеряв по дороге рукава своей ветхой однорядки.

Оказавшись наконец внутри, он огляделся. Кабак представлял собой довольно мрачное помещение без лавок для сидения, с огромными оковами[45] вместо столов. У некоторых из них, несмотря на ранний час, уже валялись самые нестойкие или разомлевшие на «старых дрожжах» посетители.

В задней части помещения, у двери во внутренний двор, изба была перегорожена «брусом»-стойкой, за которой стоял кабацкий целовальник, больше смахивающий на мастера заплечных дел. За его спиной находились запасы разных сортов вина и пива и немудреный инвентарь, необходимый для работы. Мерным ковшиком он умело и артистично отпускал страждущим «питухам» живительную влагу. Иным за денежку, а «кому мочно верить», то и в долг, составляя на них «напойные памяти».

Дождавшись своей очереди, Маврикий приветливо, как хорошему приятелю, улыбнулся кабатчику, угодливо глядя в глаза.

– Доброго здоровья! Мир дому сему!

– С миром принимаем, – безучастно ответил целовальник, – что пить будешь, брат?

– А налей мне квасу, хозяин! – простодушно подмигнул целовальнику послушник.

Услышав просьбу Маврикия, целовальник рассвирепел, точно ему в душу наплевали. Чувствовалось, что подобной наглости он давно не слышал.

– Такого добра не держим, – ответил сдержанно, – тебе тут кабак государев, а не трактир.

– А что есть?

Кабатчик пожал плечами и привычно загнусил, тоскливо глядя в потолок:

– Вино хлебное. Медная чарка копеечная, деревянная за грош, горка алтынная, да ковш двоеалтынный…

– А может, пиво?

Целовальник презрительно поморщился.

– 12 копеек ведро.

– Господи Исусе! – воскликнул испуганный послушник. – Зачем же мне ведро, мил человек? Мне бы ковшик?[46]

– Копейка.

Целовальник отвернулся и, зачерпнув меркой хмельной напиток из ближайшей бочки, перелил в чарку и поставил на стойку перед Маврикием.

Маврикий долго рылся в тощей калите, улыбаясь и что-то приговаривая себе под нос. Наконец он достал найденную на дне кошелька копеечку и протянул неприветливому кабатчику.

– А что, хозяин, – спросил он, указывая взглядом на мертвецки пьяных посадских мужиков, валявшихся на полу около старых кадей, – эти-то, наверно, у тебя полугаром разговлялись?

– Ну!

– А сколько ведро простого хлебного стоит?

– Ну, 80 копеек, – насупился целовальник, не понимая, куда клонит настырный чернец.

– Да, – печально закачал головой послушник, – а коровушка 50 копеек стоит, да лошадушка – рубль! А у этих несчастных всего добра с избой и скарбом – рублей на пять наберется. Беда!

Целовальник мрачно пригладил лохматую бороду огромным кулачищем и раздраженно спросил:

– Ты зачем сюда пришел, брат? Проповеди читать? Не советую! Не поймут!

Маврикий изобразил на лице виноватое раскаяние от осознания неуместности своих слов в данном заведении и, прихватив чарку с пивом, поспешил удалиться к свободной кади, сопровождаемый подозрительным взглядом целовальника.

Устроившись в уголке, послушник огляделся, ища глазами толстого хромого мужика, и сразу осознал свою простоту и неискушенность в делах сыска, поняв, насколько сложную задачу поставил себе. В мрачной, полутемной кабацкой подклети все посетители неожиданно оказались на одно лицо. Добрая треть из них были плешивы и грузны без всякой меры, а некоторые хромали или же передвигались на ногах столь нетрезво, что угадать в них нужного человека не представляло никакой возможности, если, конечно, не чудо, в очевидность которого невинный душой Маврикий верил безоговорочно!

– Брат, не дай пропасть душе православной! Грех на тебе будет!

Маврикий резко обернулся на сиплый голос. За спиной стояла чудная особь мужеского рода в рваном монашеском подряснике, сквозь который проглядывала грязная сорочка, когда-то бывшая белоснежной.