Мои руки безвольно повисли вдоль тела.

— Откуда тебе известно мое имя?

— Тише, — сказала она. — Сейчас пески остановятся.

И действительно, ветер внезапно стих. Мелкие песчинки еще дрожали в воздухе, похожие на крошечные небесные тела, неподвижно висящие в пространстве космоса. Небо едва-едва проступало сквозь их пелену, оно казалось выцветшим добела, горизонт стерся, и пропало все, кроме нее.

Она подошла ко мне еще ближе и опустила кувшин на землю.

— Ибрагим, — повторила она и подняла чадру с лица.

Никогда еще я не видел ничего столь прекрасного и одновременно столь пугающего. На меня смотрели глаза женщины, а остальная часть лица дрожала и плыла, подобно миражу, я видел нос и рот не женщины, а лани, с покрытой нежной шерсткой кожей. Я не мог выговорить ни слова. Но тут завыл ветер, и пески снова задвигались, закручиваясь вокруг нас, стирая ее очертания. Я закрыл лицо руками.

Ветер внезапно стих, остановив движение песков.

Я осторожно опустил руки. Я был один и чувствовал себя подвешенным в воздухе среди туч песка. Я искал взглядом, на чем остановиться, но не знал, где теперь небо и земля.

— Салаам, — прошептал я.

В ответ неизвестно откуда послышалось женское пение.

Песнь началась тихо. Сначала было непонятно, что это. Звук был низким и томным, песнь лилась, как вино, как в вине, в ней чувствовалось что-то запретное и отравляющее. Ничего подобного мне не приходилось слышать. Я не понимал слов, и мелодия была для меня совершенно чужой. И все же в этой песне было что-то сокровенное, что-то относящееся и ко мне, и я испытал жгучий стыд, будто меня лишили одежды.

Завывания ветра стали еще громче, и песок снова начал вращаться вокруг меня. Сквозь песчаные смерчи мне виделись разные образы, мгновенно сменяющие друг друга. Здесь были и кружащиеся птицы, и лагерь, и шатры, быстро опускающееся к горизонту солнце, сверкающее, превращающее пустыню в огромный пожар, который распространялся по дюнам, охватив все кругом, но потом отступил, оставив по еле себя лишь разбросанные лагерные костры.

Внезапно опустилась ночь. Вокруг костров собрались караванщики, танцоры, музыканты, барабанщики, тысячи инструментов стенали, как песок, закрученный ветром, их звучание усиливалось, становясь громче и пронзительнее. Передо мной возник заклинатель змей, играющий на своей дудке, его змеи показались из корзин и обвились вокруг его ног. Девушки исполняли танец их тела были умащены маслом и благовониями, и они блестели в свете костров. Внезапно я понял, что вижу великана, покрытого шрамами, похожими на звезды, и татуировками, по которым можно было прочесть целые истории. А потом шрамы превратились в людей, одетых в шкуры ящериц, их дети были вылеплены из глины. Все танцевали, пока фигурки детей не разбились вдребезги. А потом снова наступил день, и видения исчезли. Остался только песок вокруг. Послышался вопль, который внезапно оборвался. Я поднял ладони к лицу и прокричал:

— Кто ты?

Но я больше уже не слышал собственного голоса.

Я почувствовал, что кто-то прикоснулся рукой к моему плечу. Открыв глаза, я увидел себя лежащим на морском берегу, с ногами, наполовину погруженными в воду. Рядом сидел на корточках человек. Я видел, как шевелятся его губы, но не слышал, что он говорит. На берегу было еще несколько человек, они тоже разглядывали меня. Человек снова заговорил, но я не слышал ничего: ни его слов, ни плеска волн, перекатывающихся через мои ноги. Я показал на свои уши и покачал головой.

— Я не слышу вас, — сказал я, — я глухой.

К нам приблизился еще один человек, и они вдвоем подняли меня на ноги. У тех, кто меня нашел здесь, на берегу, была маленькая лодка. Она стояла носом, зарытая в песок, корма качалась на волнах. Они довели меня до лодки и погрузились в нее. Возможно, они говорили что-то еще, но я все равно не мог их слышать. Лодка направилась к ожидающему нас кораблю, по вымпелам которого я догадался, что это торговый парусник из Александрии.

Пока старик рассказывал, его глаза оставались прикованными к лицу Эдгара. Теперь он повернулся к морю.

— Я рассказывал эту историю многим, — сказал он, — потому что хочу найти одного человека, который слышал песнь, сделавшую меня глухим.

Эдгар легонько коснулся его руки, чтобы он развернулся и он видел его губы:

— Откуда вы знаете, что это был не бред? Возможно, это следствие удара головой во время кораблекрушения? Нет таких песен, от которых человек становится глухим.

— О, хотел бы я, чтобы это был бред. Но это исключено. За это время изменилась фаза луны, и, судя по календарю на подобравшем меня судне — его я увидел на следующее утро, — с момента крушения моего корабля прошло двадцать дней. Но я и так знал это, потому что той ночью, раздеваясь перед сном, я заметил, как сильно стерлись мои сандалии. А ведь я купил новую пару в Ревеше, нашем последнем порту, куда мы заходили до крушения.

— К тому же, — продолжал он, — я не считаю, что сама песня стала причиной глухоты. Мне кажется, после того как я услышал нечто настолько прекрасное, мои уши просто перестали воспринимать звуки, потому что им никогда больше не суждено было услышать ничего столь же совершенного. Не знаю, имеет ли это смысл для настройщика струн.

Солнце было уже высоко. Эдгар чувствовал, как оно печет ему лицо. Старик продолжал между тем:

— Мой рассказ окончен, а больше мне не о чем рассказывать: точно так же, как не могло быть никакой более совершенной песни после того, что я услышал, и никакого более существенного события после той истории. А сейчас нам нужно пойти внутрь, потому что солнце знает, как свести с ума даже самого трезвомыслящего человека.

Они плыли через Красное море. Вода стала светлее. Судно прошло через Баб-эль-Мандебский пролив, теперь было видно берега, омываемые водами Индийского океана. Наконец они бросили якорь в порту Адена, который был заполнен пароходами, направлявшимися во все концы света, а рядом сновали юркие арабские лодчонки под треугольными парусами. Эдгар Дрейк стоял на палубе, разглядывая порт и людей в длинных одеждах, спускавшихся и поднимавшихся по корабельному трапу. Он не видел, как Человек одной истории сошел на берег. Когда он посмотрел на то место, где всегда сидел старик, того уже не было.

Теперь путешествие не казалось таким долгим, а движение столь медленным. Через два дня начал постепенно вырисовываться новый берег, давая о себе знать маленькими, поросшими лесом островами, которые пунктиром очерчивали все побережье и походили на отбитые от него кусочки. В сумрачном лесу невозможно было что-либо разглядеть сквозь густую листву, и Эдгар размышлял, живет ли здесь кто-нибудь. Он спросил об этом одного из попутчиков, бывшего чиновника, и тот рассказал ему, что на одном из этих островов находится храм под названием Элефанта, где индусы поклоняются многорукому слону.

— Это странные места, пропитанные суевериями, — сказал мужчина, но Эдгар ничего не ответил ему. Когда-то, вспомнил он, в Лондоне, он настраивал «Эрард» богатому индийскому банкиру, сыну махараджи, и тот показал ему алтарь, стоящий на полке над роялем. Он был посвящен многорукому слону и походил на миниатюрную часовенку. «Он слушает песни», — сказал тогда индус. И Эдгару понравилась такая религия, где боги наслаждаются музыкой, а фортепиано может быть использовано для молитвы.