Сам Брюнинг не мог предложить стране ничего, кроме бедности, тоски, ограничения свободы, а также заверений, дескать, другого, лучшего, нет,—ну и еще призывов занять стоическую позицию. Но Брюнинг был слишком черствой натурой, чтобы найти выразительные, яркие слова даже для такого призыва. Он не смог бросить в народ ни одной идеи, ни одного лозунга, зато бросил тень тоски и уныния.

Между тем шумно поднялись силы, которые так долго бездействовали.

14 сентября 1930 года состоялись выборы в рейхстаг, в результате которых нацисты одним ударом превратились из смехотворной опереточной партии во вторую по численности парламентскую фракцию, вместо прежних 12 мандатов — 107!80 С этого дня центральной фигурой поры правления Брю-нинга стал уже не Брюнинг, но Гитлер. Теперь вопрос ставился не: останется ли Брюнинг? — но: придет ли Гитлер? Мучительные, яростные политические дискуссии велись не за или против Брю-нинга, но за или против Гитлера. И в городских предместьях, где вновь начались перестрелки, убивали друг друга не сторонники и противники Брю-нинга, а сторонники и противники Гитлера.

При этом личность Гитлера, его прошлое, само его существо, его речи скорее шли в минус его движению. Для широких кругов населения он и в 1930 году был сомнительной фигурой из темного прошлого: мюнхенский мессия 1923 года, вождь гротескного «Пивного путча». Даже внешне его облик был отвратителен любому нормальному немцу, а не только нам, «умным»: гладкая сутенерская прическа; парикмахерская элегантность; неистребимый говор венской окраины; частые и длинные речи, да еще с эпилептическими взвизгами; дикая жестикуляция; лающий ор; мечущийся или, наоборот, тупой взгляд. Плюс содержание его речей: радость от угроз, радость от жестокости, кровожадные палаческие фантазии. Большинство из тех, кто аплодировал ему в 1930-м на митингах в берлинском Дворце спорта81, не рискнули бы попросить у него прикурить, встреть они его на улице. Но тут-то и обнаруживается один из удивительнейших парадоксов восприятия: отвратительное, мерзкое, гнусное до дрожи притягивает, завораживает в том случае, если оно доведено до крайности. Ведь никто бы не удивился, если бы тип, подобный Гитлеру, после первых же своих речей был бы схвачен за шиворот первым же полицейским и водворен туда, где ему и надлежит быть, подальше от глаз людских. Но поскольку ничего похожего не происходило, тип этот, наоборот, поднимался все выше и делался все безумнее, все знаменитее, и восприятие отвратительного перевернулось: монстр начал привлекать внимание. В этом и заключалась загадка Гитлера, то странное ослепление, отупение его противников, которые не способны были разделаться с этим феноменом и стояли, застыв, будто под взглядом василиска, не понимая, что им бросает вызов исчадие ада.

Гитлер, вызванный в качестве свидетеля в Верховный суд Германии, рычал в зале заседаний, что наступит день и он, совершенно законно, вполне легально придет к власти—и тогда покатятся головы! Ничего не произошло. Седовласый президент судейской коллегии не рискнул распорядиться вывести вон такого свидетеля. Во время президентских выборов Гитлер орал: «Гивденбургу восемьдесят пять лет, мне сорок три. Я могу подождать. Победа будет за мной». Ничего не произошло. Когда он в другом месте повторил свою хамскую шутку, в зале смеялись, как от щекотки. Шесть штурмовиков ночью врываются в дом к «инакомыслящему», выволакивают его из постели и забивают насмерть. Их приговаривают к смерти. Гитлер посылает им телеграмму со словами сочувствия и похвалы. Ничего не происходит. Нет, кое-что происходит. Убийц помиловали82.

Дико было наблюдать, как одновременно росли: с одной стороны, дикая наглость, позволившая мелкому апостолу ненависти стать настоящим дьяволом; с другой—дремучая глупость его противников, постоянно на мгновение опаздывавших, не успевавших сообразить, что именно он сказал, какое чудовищное действие предпринял, — а все потому, что он опережал их и еще более диким высказыванием или новым чудовищным деянием понижал планку допустимого. Дико было наблюдать гипноз публики, все более безвольно отдававшейся магии отвратительного, сивухе зла.

В остальном Гитлер обещал все всем, и это, само собой, собрало ему огромную толпу разномастных приспешников и избирателей, состоявшую из людей, не имеющих собственного мнения, разочарованных, разорившихся. Но решающим фактором было не это. Помимо чистой демагогии и в полном согласии с программой своей партии он внятно и, по-видимому, честно обещал две вещи: возрождение великой военной игры 1914-1918 годов и повторение великого победоносного анархического набега 1923 года. Другими словами: он честно обрисовал свою будущую внешнюю и экономическую политику. Ему не нужно было обещать это «словесно». Он мог даже противоречить этой своей программе (как позднее в своих «мирных речах»83): все его великолепно понимали и так. Эта программа привела к нему верных учеников и последователей, ядро его нацистской партии. Он апеллировал к двум огромным событиям, врезавшимся в сознание и подсознание молодого поколения. Подобно электрической искре, эта программа зажигала всех, кто втайне мечтал о повторении этих событий. Вне морока оставались только те, кто этого повторения не хотел, стало быть, ««мы».

Но у, ««нас» не было ни партии, ни знамени, за которыми мы могли бы следовать; у ««нас» не было ни программы, ни боевых лозунгов. За кем ««мы» могли пойти? Помимо фаворитов общественного мнения, нацистов, были еще те цивилизованные, бюргерские реакционеры, что группировались вокруг «Стального шлема»84. Они весьма неотчетливо вдохновлялись «фронтовыми воспоминаниями!» и «гощью родной земли». У них не было, конечно, отвратительного плебейства нацистов, но зато они в полной мере обладали нацистской озлобленножестокой тупостью и органически присущей нацистам ненавистью к жизни. Еще были жестоко побитые до всякой драки, тысячекратно опозорившиеся социал-демократы, и, наконец, коммунисты с их сектантским догматизмом, за которыми, как хвост кометы, тянулась память о неудачах и поражениях. (Странно, но все, что затевали коммунисты, всегда кончалось их разгромом и расстрелами ««фи попытке к бегству». Это казалось законом природы.)

Оставался загадочный, как сфинкс, рейхсвер во главе с любящим интриги кабинетным генералом и прусская полиция, о которой говорили, будто она—испытанный, надежный инструмент в руках республиканской власти. После всего, что мы уже знали и видели, в это верилось с трудом.

Вот таковы были силы, вступившие в игру. Сама игра тянулась довольно мрачно и однообразно, без кульминаций, без драматизма, без очевидных результатов. Атмосфера в Германии напоминала атмосферу в нынешней Европе: оцепенелое ожидание неизбежного несчастья и странная надежда на .то, что в последний момент удастся его избежать. Сегодня над Европой нависла тень грядущей войны, таким же зловещим темным облаком тогда в Германии были захват власти нацистами и «Ночь длинных ножей», которую Гитлер обещал заранее. Совпадают даже детали: медленное приближение ужасного, раскол сил сопротивления, их безнадежные попытки соблюдать правила игры, которые враги нарушали ежеминутно; односторонняя война; колеблющееся, подвешенное состояние между «миром и порядком» и «гражданской войной» (баррикад не было, но были ежедневные, чуть ли не мальчишеские драки и перестрелки, нападения на «партийные штабы», были, чуть ли не ежедневно, —убитые). Уже тогда появилась идея позднейшей политики