В гостиной повисла тишина, немцы старались ни на кого не смотреть. Молчание нарушил сын хозяйки:

– А ведь вы хитрите, доктор.

Все с удивлением повернулись к нему. Дантист выглядел обескураженным.

– Тогда поправьте меня, раз считаете нужным, молодой человек.

– Я вообще-то думал, что мы тут собрались выпить, а не обсуждать догматы веры. Но если вы настаиваете…

– Настаиваю! – Дантист рассмеялся и опять взял бокал.

– Хотя вера для меня есть нечто сугубо личное, – подросток поднял голову, но посмотрел сначала не на дантиста, которому предназначалась эта фраза, а на рыжеволосую, – и к тому же понятно, что у меня меньше опыта, чем у вас, и знаний, полагаю, тоже. Потому я и говорю, что вы хитрите, а не заблуждаетесь.

Где-то хлопнула дверь, но никто не обратил на это внимания. Все следили за разговором.

– Продолжайте.

– Я указал вам на ваше лукавство и, как джентльмен, должен объясниться. – На слове “джентльмен”, произнесенном так серьезно, многие улыбнулись. – Вот вы говорите, что не верите в сатану. Но тем не менее верите в дурное в человеке. То дурное, которое разъединяет вас с богом, а значит, является враждебной силой, или как угодно можете это называть, не суть. А по поводу ада, позвольте заметить, христиане тоже не верят в кипящие котлы и сковороды. – Он говорил взволнованно, хотя к вину так и не притронулся. – Вы сказали, что вы не верите в спасение, а как же тогда фраза “Израиль будет избавлен лишь в заслугу тшувы”? Или вы не считаете тшуву раскаянием и возвращением? Не верите в первородный грех, но признаете грех праматери Евы? Вы не согласны с очеловечиванием бога, но наделяете человека божественной душой? И в заключение – если вы не хотите рекламировать вашу веру, зачем рассказываете нам о ней? А про скорый конец истории вообще не очень понятно.

– Хочу вам заметить, молодой человек, что все ваши претензии ко мне…

Хозяйка прищурила глаза, готовясь защитить сына.

– …абсолютно правомочны.

Ее прищур сменился улыбкой, она победно оглядела гостей. Дантист выдержал паузу.

– Дело совсем не в искажении, молодой человек, а в упрощении моего объяснения, – он оскалил желтые зубы и вставил в них сигарету. – Возвращаясь к дьяволу – все же это выделенная единица зла, а вот целиком состоящего из зла существа у нас как раз и нет. А что касается тшувы, – он достал зажигалку, и хозяйка замахала руками, изображая запрет; дантист кивнул и, не вынимая изо рта сигареты, продолжил: – Это же исправление себя, а не спасение за счет другого. Мы своими поступками должны достичь бессмертия, а не тем, что кто-то там за нас погиб.

На это “кто-то там” хозяйка поморщилась, а немцы переглянулись.

– Грех Ханны никоим образом не отразился на ее потомках. А ваше замечание по поводу того, что я сейчас здесь вам рассказываю про нашу веру и тем самым пропагандирую ее, – так это ваша матушка меня спросила. Мы никого к себе не зовем, но и секрета из этого не делаем. А в заключение добавлю, что нужно нам еще всю жизнь учиться, и вам молодой человек, и мне. И будет нам тогда счастие.

– С вашими объяснениями вряд ли что-либо прояснилось, но, несомненно, стало интереснее. – Подросток покивал и отвернулся к окну, его азарт опять сменился равнодушием.

– А я считаю, что ад – это невозможность прочувствовать бога в себе, и наказанием за это является возвращение сюда. В эту, как вы сказали, омерзительную жизнь. – Ади сказал это и покраснел.

– А что такое, как вы думаете, жизнь? – не унималась хозяйка и, желая вовлечь в дискуссию новых участников, обратилась к немке. Та подхватила эту тему как спасительную, так как больше всего боялась еврейской темы, боялась, что она может выйти за пределы религиозного различия – и в конце концов вернется к их немецкой идее вины.

– Я думаю, что жизнь – это то, про что мы можем сказать, что оно живое.

– Интересное замечание, – опять оживился дантист. – Вы, наверное, говорите о существовании самого важного, что дано нам богом, – о механизме божественного распознавания.

Немка покраснела, а муж похлопал ее по колену.

Дантист подождал какое-то время, не выскажется ли кто-нибудь еще, и заговорил:

– Что такое жизнь – более или менее понятно. Жизнь есть наивысшая форма существования материи. А вот что такое материя и смерть – совершенно непонятно.

– То есть вы пьянством отгораживаетесь от формы? Интересно!

– Выпивая часто и много, действительно форму можно и потерять. – Эта фраза дантиста всех рассмешила. – Нет, конечно! – Дантист опять схватил бокал, развел руки широко в стороны; хозяйка внимательно проследила, не разольет ли он вино на ковер. – Нельзя существовать и отгородиться от формы существования одновременно.

– И что же за форма такая, интересно? – сказала она игриво.

– Одно мы знаем: форма сложная. Очень сложная, – дантист вновь взмахнул руками, изобразив нечто неопределенное, видимо, саму жизнь.

– Может быть, жизнь – это способность к самовоспроизводству? – Немка с надеждой уставилась на дантиста.

– Но бесплодный организм не перестает быть живым.

Хельга опять густо покраснела.

– Я думаю, фрау говорит о жизни, а не об отдельном организме. – Подросток не хотел уступать.

– Ну тогда, может быть, жизнь определяется наличием генетической информации?

– Умершее тоже является носителем генетической информации.

– Тогда давайте сначала найдем различие между живым и мертвым. – Радостный тон хозяйки предполагал, что здесь с минуты на минуту они отыщут истину. – Как там нас учили, в школе: смерть – это прекращение биологических и химических процессов.

– Способность умереть как общее свойство всего живого – наиболее точный определитель жизни? А что, интересно! – Дантист азартно потер ладони. – Если принять на веру, что жизнь – это особый процесс, то как отличить ее от других процессов, которые мы не назовем жизнью? Формой?

– Ну вот. Мы опять уткнулись в форму.

Все опять рассмеялись, а Ади постучал вилкой по бокалу.

– Вы забыли про главное отличие.

Все смотрели на него так, словно заговорил глухонемой, демонстрирующий чудесное исцеление.

– Вы забыли про чик-чик-чик. – Немец в воздухе сделал движение двумя пальцами, изображая ножницы. – Вот что еще разъединяет эти две веры.

– Что это за “чик-чик-чик”? – Хельга повернулась к мужу.

Хозяйка смеялась до слез, вытирала их пальцами, подняв вверх редкие брови. Кроме жены, Ади поняли все. Только она не поняла это птичье “чик-чик-чик”.

Ночью у рыжей поднялась температура, и, когда она не вышла к завтраку, к ней заглянула хозяйка. Вся эта простуда из-за бессмысленной прогулки, но какое счастье, что у них есть дантист, какой-никакой, а доктор, и сейчас она его пришлет.