Дантист посмотрел горло, распорядился принести парацетамол, принять, если температура еще подскочит, велел каждый час пить ромашковый чай, полоскать нос и горло раствором соли и пока из постели не вставать. Скоро с термосом кипятка и чаем пришел сын хозяйки. Виновато постоял рядом, составил все на прикроватную тумбочку и ушел. Он же принес ей и обед. Сел рядом, рассказал что-то из детства, перед тем как уйти – извинился. Зашел после ужина – принес плед.

Про то, что случилось в лесу, решили никому не говорить. Вернее, решил он, а она согласилась. Больше они о том не вспоминали. Говорили о многом, ей нравилось его слушать, и, когда через два дня она вышла на завтрак, он виделся ей совсем другим.

Следующей ночью он пришел, сбивчиво говорил что-то про детство, целовал мокрыми губами и убежал, хлопнув дверью. Так началась эта странная связь.

Он приходил каждую ночь, после близости они тихо говорили про оперу, литературу и про то, как странно устроена жизнь. Однажды даже опоздали на завтрак. Кажется, никто не обратил на это внимания.

Приехала еще одна пара из Манчестера – муж, страстный футбольный болельщик, и хохотушка жена. Дантист по обыкновению шутил, потом сообщил всем, что приезжает его дочь. Сын хозяйки посмотрел на рыжеволосую с грустью.

И опять была ночь, он ушел под утро, а она долго не могла заснуть, разглядывала лепную розетку вокруг люстры, размышляя о том, как приятна его детская зависимость и как легко у нее в руках оказались все права на этого юношу.

А через день она увидела их в саду. Милая девушка с глазами дантиста – пожалуй, даже хорошенькая, – сидела на шаткой скамейке, а он стоял рядом и что-то говорил, размахивая руками. Девушка широко улыбалась – на щеках у нее то появлялись, то исчезали ямочки.

Пришлось вернуться в дом – не хотелось заметить в его глазах неловкость или испуг.

За обедом юную пару посадили вместе. Рыжеволосая делала вид, что рада за них, а потом плакала в номере и, стыдясь красных глаз, не пошла на ужин. Попросила, чтобы еду принесли в номер, ждала, что он придет позже и у них будет возможность поговорить. Он объяснит ей, что, ухаживая за юной барышней, он лишь отводит внимание любопытных от них самих. А потом они просто поболтают. Мило, весело и ни о чем. Она причесалась, переоделась в любимую блузку, даже решила хвалить дочку дантиста и подтвердить, что они великолепно смотрятся вместе и могут составить чудесную пару. Рассуждать об этом она будет легко и всячески его поощрять. Ужин с кухни принесла старшая горничная; переставляя тарелки с тележки на стол, рассказала, что хозяйского сына и свою дочь дантист увез ужинать в город.

Ночью она просыпалась от каждого шороха. Под утро он все же зашел.

– Очень милая девушка, – начала она. – Хорошенькая и, по-моему, добрая.

– Да. Очень. Я, знаешь, когда с ней говорю, у меня голос так по-идиотски дрожит. Просто дурак дураком. А она – да, она такая волшебная, каких не бывает! Ну, я пойду.

– Не останешься?

– Нет.

– Почему?

– Не могу.

Он вышел, а она плакала, зажимая подушкой рот.

За завтраком рыжеволосая объявила о своем отъезде. Надеясь, что хозяйский сын попытается ее отговорить, что не потерпит ее отсутствия, откажется отвозить на станцию. Но он к ней больше не зашел. Она сначала злилась на него, потом на себя, а к вечеру стала себя жалеть. Собиралась в ужасном настроении.

Утром хозяйка распорядилась насчет машины. Рыжеволосая рассчиталась. И уже у самого выхода, в коридоре наткнулась на Ади.

– Я вас понимаю. Я понимаю, почему вы уезжаете. Спасибо вам.

– Спасибо за что?

– Если бы вы остались, мне было бы сложно и дальше все скрывать.

Она кивнула, не понимая, о чем он говорит.

– А правда, что в России, когда она еще была Советским Союзом, именем моей жены называли комплект мебели?

– Правда. Но их так назвали совсем не русские. Их делали в Восточной Германии. А у нас уже продавали с этим именем.

– Да, да. Я понимаю.

Непонятно было, чего он хотел.

– А они были красивые? Эти мебельные гарнитуры?

– Тогда, наверное, они считались красивыми.

– А сейчас?

– Ну, я не знаю. Вы можете посмотреть на них в интернете.

Он опять мелко закивал, взял в руки ее ладони и повторил то, с чего начал:

– Вы необыкновенная женщина. Вы правильно делаете, что уезжаете. Иначе я сошел бы с ума.

Он хотел сказать что-то еще, но только махнул рукой и недовольно пошел по лестнице наверх.

Через час она была на станции. Уже сидя в вагоне, прислонившись виском к холодному стеклу, она увидела на станционной площади сына хозяйки, выходящего с почты. Он неуклюже нес большой сверток, газеты, свернутые в рулон, и письма. Остановился, пошарил в карманах, перекладывая все из одной руки в другую, по-мальчишечьи неловко согнувшись, выронил газеты, поднял и уронил опять.

Его нагнала компания друзей, рослых, громких, и он, смеясь, пожал руку каждому Поезд тронулся. Спины на мгновенье заслонили его. Она даже привстала, чтобы увидеть его в последний раз, – глаза, тени под ними, высокий лоб.

Двое из компании повернулись на звук отходящего поезда, на одном из них была шапка с белой меткой на лбу, но тут все заслонило здание вокзала, и они исчезли из вида.

Тьфу, опять провалился в сливную решетку! Никак не могу привыкнуть к этой чертовой железяке у порога. В парижском доме такого не было. Зачем мы вообще переехали сюда, в эту мокрую и скучную Бельгию? Жоржетта визжит как резаная, хотя ничего, в общем, страшного, лучше бы помогла мне выпутаться. Переполошилась, а толку никакого. Она вообще слишком эмоциональна. Ну все, успокоилась, открыла дверь, зная мое нетерпение, пропустила вперед и осталась собирать почту.

В доме невыносимо воняет. От мерзкого запаха краски и уайт-спирита тошнит и голова кругом. Его слышно далеко на улице, а здесь он и вовсе нестерпим.

В столовой у мольберта стоят Рене и плотный господин, прокопченный теми дрянными сигарами, которые в прошлую пятницу кто-то оставил в мастерской в банке из-под соли Cerebos. Проскакиваю мимо – на кухне стоит приготовленная для меня вода. Быстро пью и бегу в сад. Слышу, как свистит Рене, делаю вид, что не замечаю, иначе придется стоять в этой вони или еще хуже – показывать всякие глупости.

Присел возле клетки с птицами. Идиотические создания. Голубой волнистый попугайчик дерет на себе перья, и они валятся на дно клетки, а оттуда их за прутья вышвыривает его желтая жена – абсолютная дура. Пара чечеток прыгают с ветки на ветку, как заводные, а за ними с трудом поспевает старая пеночка, у кормушки дерутся пестрый королек и чиж. Сожрать бы всех, да не достанешь!