Вот идиот! Не приходит тебе в твою прокуренную башку, что он специально этой холодностью изображения подчеркивает отстраненный взгляд на вещи. Быстрый, поверхностный. Ведь не пытается же Рене передать их физическую сущность, а вся идея в том, каким смыслом наполнит их смотрящий. И чем сильнее столкновение этих сущностей, тем большим смыслом вынуждены их наградить, идиот! Ну, куда тебе!

– Вот, я видел, другие художники…

Да что там твои другие художники! Пытаются просто исказить предметы. Они у них то разжижаются, то каменеют, смешиваются и растворяются друг в друге. А Рене жонглирует ими, как они есть, обычными, не теряющими своей изначальной формы. И только само сочетание этих предметов заставляет задуматься. Этот на первый взгляд сухой стиль усиливает узнавание, погружает зрителя в метафорический оргазм, вызванный тайной сутью вещей. Кретин!

– Какая ваша цель, так сказать? – Слышно, как Копченый самодовольно ухмыляется своему вопросу.

Цель Рене – заставить зрителя думать. Из-за этого его работы напоминают уравнения, но решить которые невозможно, так как ответ на них – это сама суть бытия. Рене постоянно кричит об обманчивости видимого, о его скрытой тайне, которую обычно не замечают. Призывает нас сделать шаг навстречу этой тайне. Сталкивает нас самих с физических рельсов, по которым так спокойно и уютно ехать на низкой скорости.

– Прекрати! Хватит! – Это Рене кричит мне. Наверное, я рычал от злости. – Выведи его отсюда! – Это он уже Жоржетте.

Какая несправедливость: гнать нужно Копченого, а не меня.

В спальне полумрак. В левом углу красный шкаф, а в правом – черная лакированная ширма. На камине стучат часы.

Никакой Рене не Бог! Не могу простить ему того, что я не первый и не последний шпиц в его доме. Того, что, когда настанет время, меня заменят такой же копией. Еще одним белым шпицем, ну или черным. И дело тут даже не во мне. А в том, что это единственное, что противоречит его большой идее. Он заменит меня подделкой, а все его искусство говорит о неважности формы и тайны сути. Рене, чего же тогда стоит вся эта твоя хваленая философия и вся твоя живопись?

– Он не пишет ни фантазий, ни сновидений. – Из столовой доносится голос Жоржетты. Она устала.

– Но я читал, ваши картины называли снами.

– Нет, картины Рене если и сны, то не усыпляющие, а пробуждающие.

– Вас послушать, все такое таинственное.

– Да. Потому что без тайны – ни мир, ни идея невозможны!

– А разве вы, как и доктор Фрейд, не занимаетесь толкованием снов?

Вот идиот. Метод, который использует Фрейд, направлен прежде всего на выявление болезненных расстройств психики. На это же нацелено и толкование произведений искусства, предложенное Фрейдом. То есть все сводится к частному, лечебному фактору. А Искусство, как его понимает Рене, неподвластно психоанализу. Это всегда тайна.

– И ваши картины невозможно интерпретировать с помощью психоанализа?

Нельзя! Вот такие, как он, решили, что “Красная модель” – пример комплекса кастрации. Ужасно видеть, какому глумлению может подвергнуться человек, сделавший один невинный рисунок. Возможно, сам психоанализ – лучший объект для психоаналитика!

Квартира слишком мала, чтобы спрятаться куда-нибудь от этой глупости; как только у Рене хватает мужества все это терпеть?!

– А вот почему у вас на той картине с трубкой написано, что это не трубка?

Потому что никто не может осмелиться утверждать, что это трубка. Лучше бы Рене дал ему в зубы.

– Ну ясно же видно, что это трубка. – Копченый уперто настаивает на своем.

– Тогда насыпьте в нее табак и попробуйте раскурить.

Грохнул стул – видимо, Жоржетта, прокричав это, вскочила с места.

– Но это же невозможно!

Он и пишет, что это не трубка! Образы постоянно лгут. Вот они и вас обманули.

– Но, а если бы вам заказали нарисовать что-либо…

– Моему мужу никогда не приходилось получать заказы на конкретные картины! Каждый раз он заказывает их себе сам!

Гремят тарелки. Жоржетта собирает посуду. Нужно покрутиться там, может, что и осталось.

В столовой пауза. Рене стоит, отвернувшись к окну, – он всегда смотрит на птиц, когда хочет успокоиться, – а Копченый сидит, скрестив на груди короткие руки. Жоржетта мечется между кухней и столовой.

Пойми ты, прокуренный дурень, его живопись ничего не скрывает. Она вызывает ощущение волшебства, и, конечно, когда человек видит одну из его картин, он задается вопросом: что это значит? А это ничего не значит, потому что волшебство само по себе ничего не значит: оно непознаваемо!

– А вот, кстати, о комплексах, скажите, – Копченый извинительно прогибает шею. Рене щурится, это первый признак того, что ему это все надоело. – А правда, что ваша мать покончила с собой, бросившись в реку?

Рене молчит. Из кухни тихо выходит Жоржетта, закрывая ладонью рот. У нее округлились глаза и сморщился лоб.

– Когда вам было четырнадцать.

В доме наступает абсолютная тишина, только часы в страхе шепчут, заикаясь: тик-к-ки-так, тик-к-ки-так, тик-к-ки-так.

– И что ее нашли семнадцать дней спустя? – Копченый еле шевелит толстыми губами. – И что тело было практически полностью обнаженным и только голова опутана подолом ночной рубашки?

Рене ребром ладони бьет по столешнице. Жоржетта вскрикивает, а Копченый продолжает громким речитативом.

– И что ваши женские изображения с лицом, закрытым платком или полотном, как у мертвых, свидетельствуют о бессознательном отождествлении модели с покойной матерью?!

Жоржетта плачет, ее лицо покрывается красными пятнами. Она бежит в ванную и, запнувшись о невысокий порожек, воет еще громче.

Рене снимает работу с мольберта и ставит на пол, отвернув изображением к стене. Потом, одернув жилет, выходит в сад, но закрывает за собой дверь перед самым моим носом. Копченый вскакивает и, подхватив с крючка шляпу, боком протискивается к входной двери.

Хорошо хоть, не закрыли окно. Сижу у дверей в сад. Нюхаю щель. Так ближе к Рене. Прислушиваюсь, Рене сначала ходит туда-сюда по траве, с силой рвет ее ботинками, потом слышно, как звенит стекло двери в мастерскую.

В каком же невыразимом одиночестве он существует среди этой глухоты, от которой один только прок – возможность услышать молчание этого мира. Бедный, бедный Рене, черт бы подрал весь этот странный мир. Я готов забыть свои обиды, и плевать, что меня заменят копией, как уже четырех до меня. Плевать. Только выпусти меня в сад. Очень хочется отлить.

Из ванной выходит Жоржетта, с мокрыми щеками и красным носом, ей это не идет. Садится на стул, как будто собралась позировать. Возвращается Рене. Закрывает проход. Черт, опять невозможно выйти.