Гельмуту досталось рабочее место в полицай-президиуме Дрездена на берегу Эльбы. Его кабинет находился рядом с кабинетом президента полиции Макса Опица, а дверью, ведущей в тот кабинет, мог пользоваться только он один. Ему были поручены функции офицера связи с советскими оккупационными властями, к которым относились, наряду с городской комендатурой, также и советские секретные службы. Позже он руководил отделом полицай-президиума по делам прессы и права. Хотя он сначала был разочарован этими назначениями, однако позже посчитал за счастье, что ему удалось провести несколько лет бок о бок с Максом Опицем.

Опица освободили 1 мая 1945 года из двенадцатилетнего заключения в тюрьме и концлагере, и он сразу же, как и многие его друзья по несчастью, приступил к работе.

Лишь позже Гельмут понял, что его не случайно приставили к этому старому коммунисту. Несмотря на высокое предназначение, кресло полицай-президента стояло на опасно скользком паркете. Остаточные реминисценции внутрипартийного спора давних лет, предшествовавших 1933 году, оказывается, продолжали действовать. От советского гражданина-немца из Москвы, имевшего хорошие отношения с военными властями, очевидно, ожидали определенного надзора за Опицем. В отличие от большинства других офицеров советской военной администрации, шеф советской секретной службы в Дрездене следил за деятельностью Макса Опица -с безграничным недоверием. Его контора везде видела шпионов, диверсантов и саботажников, а бывшие узники концлагерей были для этого офицера потенциальными предателями. Вероятно, руководством для него служили ориентировки, применявшиеся в Советском Союзе в отношении солдат и офицеров, которые побывали в немецком плену.

Гельмуту было ясно, что он не позволит использовать себя ни против Опица, ни против других коллег, ставших его друзьями.

Макс Опиц стал учителем и другом Гельмута. В письме, которое Гельмут написал к его девяностолетию и послал в Берлин, он весьма красноречиво восхваляет характер бывшего полицай-президента. Опиц для Гельмута был одним из тех, кто не забыл своего рабочего происхождения и постоянно поддерживал контакт с простыми людьми, никогда не теряя этой связи. Между человеком, за которым он должен был следить, и его «надзирателем» существовало подлинное доверие. И в последующие годы, когда Гельмут вернулся в Москву, а Опиц стал сначала бургомистром Лейпцига, а потом руководителем канцелярии президента, и позже, уже будучи тяжело больным, жил в Берлине, по-отечески тесные узы дружбы с ним оставались для Гельмута самой интенсивной его связью с Германией.

Гельмут вспоминает также о нескольких дружеских встречах с Вольфгангом в Дрездене. От этих разговоров в его памяти не осталось ровно ничего, что свидетельствовало бы о фундаментальной критике со стороны Вольфганга ситуации в стране. После поездки в Югославию Вольфганг буквально восхищался тамошней политической практикой, которая больше отвечала нашим представлениям, полученным в школе Коминтерна, о широком демократическом преобразовании, чем все решительнее проявлявшееся стремление Социалистической единой партии Германии к единоличному руководству.

Я тоже помню разговор с Вольфгангом в летнем домике, снятом близ Потсдама советскими офицерами, контролировавшими радио. В этом единственном продолжительном обмене мнениями со мной Вольфганг, так же как и в разговоре с Гельмутом, с воодушевлением восхвалял увиденное в Югославии и путь, по которому пошла страна при Тито. Мы договорились о его репортаже для программы, которую я вел на берлинском радио. Никаких его высказываний по поводу «Немецкого пути к социализму», которые он описывает в своей книге, просто не было. Он сам, по его словам, связывал с этим путем большие надежды и был глубоко разочарован, пишет он, когда, якобы, оправдался мой прогноз о том, что по указанию Москвы эти тезисы, сформулированные Антоном Аккерманом, будут отозваны. В описании этой беседы не соответствуют действительности ни слова относительно моего предвидения, ни слова об унижении Аккер-мана.

Напротив, как и все мы, я считал хорошей концепцию Аккермана и был убежден в том, что она согласована с Москвой, как и последующий ее отзыв. Аккерман в результате этих споров не потерял ничего. После образования ГДР в 1949 году он стал госсекретарем министерства иностранных дел, в 1955 году выполнял параллельно функции первого руководителя внешнеполитической разведки ГДР и оставался в Политбюро до конфликта с Ульбрихтом непосредственно до и после 17 июня 1953 года. На всех этих постах он был и остался моим куратором и учителем, и именно он предложил в 1952 году назначить меня своим преемником во главе разведслужбы.

Я долго раздумывал, стоит ли касаться фальшивых свидетельств в книге бывшего соученика через пять десятилетий после ее выхода. Книга была написана во время холодной войны и для этой войны. Я не хотел бы поэтому вспоминать старые счеты, когда открылись новые главы. Однако книгу продолжают выпускать новыми изданиями, и к ней относятся, особенно во многих местах на Востоке, как к откровению, как к достоверному свидетельству современника. Сегодня, я в этом убежден, Вольфганг написал бы свои воспоминания иначе. Тон Вольфганга после «поворота» давно уже не тот, что во времена до него. Он старается восстановить контакты с друзьями юности и их поддерживать, и у меня складывается впечатление, что его, как и многих ушедших на Запад, охватывают временами некие ностальгические чувства. Мы говорим друг с другом, обмениваемся нашими публикациями и мнениями. Как признанный на Западе, а ныне и на Востоке, исследователь современной истории он сумел найти в отношении к ГДР и биографиям людей, действоваших в ней, позицию понимания, честную позицию. Он высказался против уголовного преследования меня, против жесткой изоляции, оклеветания и попыток поставить вне общества именно тех людей, которые работали в ГДР. Его видение прошлого сегодня гораздо более благожелательно, чем то, что написано в его книге, возникшей на пике холодной войны. Тем не менее он не отозвал свою книгу и не извинился перед оклеветанными спутниками по этому сложному времени.

Свидетели, пишущие об этом времени, естественно, не могут не учитывать своего нынешнего положения. В поисках самооправдания мы все безусловно должны как-то сдерживать себя, Мы, «оставшиеся здесь», не хотим простить «предательства» ни тем, кто ушел от нас, ни тем, кто благополучно устраивался на Западе и публиковал там менявшиеся по ходу времени воззрения. Если каждый из нас, ни в чем не уступая, будет упорствовать в своих взглядах на прошлое и на действующих лиц тех лет, тогда бреши, разделившие нас, останутся открытыми и следующим поколениям будет еще сложнее их преодолеть.

Наши книги с якобы аутентичными воспоминаниями позволяют при всем стремлении к честности легко определить позицию автора до «поворота». Остаются свидетельства современников, которые не позволяют просто так «позабыть», как и во имя чего они прожили свою жизнь. Даже труды большой литературной ценности по прошествии времени обретают разную известность и разную меру признания на Востоке и Западе.

Гельмут и я с «преодолением» нашего собственного прошлого испытали каждый свои трудности. Подобно многим нашим друзьям, которые хранят верность идеалам социализма, нас мучают уже давно все возрастающие сомнения по поводу реальной жизни наших государств, отличающейся от этих идеалов и даже от усвоенных в школе Коминтерна основных политических принципов. Для меня все началось с абсолютно издевательских директив партийного руководства СЕПГ по поводу наиболее популярных у слушателей передач берлинского радио. Затем последовали решения об «ускоренном строительстве социализма», события 17 июня 1953 года и время сразу после них. Для Гельмута это была программа построения коммунизма, принятая Коммунистической партией Советского Союза в 1961 году, которую следовало осуществить до 1980 года. Когда он прочитал об этой затее, он ударил кулаком по столу, поскольку это выглядело глупой шуткой.