Она также ставит перед нами, как и многими другими, вопрос вопросов: «Так что же, зря мы прожили жизнь?»

Валя полагает, что она всю жизнь выполняла поручения за других, не считаясь со временем, заботилась о других людях. Она хотела бы учиться и стать филологом. «Я хотела чего-то добиться, - говорит она, - мой мозг постоянно хотел думать о чем-то высоком, я мечтала о том, чтобы совершить нечто великое. Однако этого не произошло». В войну она потеряла отца и с семнадцати лет была вынуждена работать, чтобы зарабатывать на жизнь своей собственной семьи, но несмотря на это она в любое время была готова помочь другим. Это наполняло ее жизнь.

«В марте 2000 года исполняется пятьдесят пять лет, как мы женаты. Представь себе! Люди рождены для любви, любви к семье, к друзьям, к своей стране, они рождены делать добро. Если я не добилась того, чего, собственно, хотела, то это произошло не по моей вине. Я не добилась всего, чего хотела, но я создала хорошую семью. Разве этого мало?»

У меня сложилось впечатление, что именно Валя давала Гельмуту силы преодолевать сложности жизни. Она была более сильной. Его сдержанность и закрытость создавали труднопреодолимое препятствие для настоящей дружбы. У него никогда и не было особой потребности высказаться. Он вообще бывал счастлив, по-видимому, только тогда, когда мог уехать куда-то с Валей, например, в Эстонию. Восход солнца, пережитый ими вместе на Балтике, был его воспоминанием о большом счастье.

И тогда я задал Гельмуту и Вале вопрос: «Так, есть ли они - высшие силы? Ведь пели же мы когда-то: «…ни бог, ни царь и ни герой».

Валя отмахивается: «Это было во времена нашего культа богов. Просто и неясно». Затем она задумчиво добавила: «Высшие силы? Я думаю, пожалуй, есть. Так я воспринимаю природу, людей. Природа зеленеет, люди рождаются, они созданы для любви. О религии я не могу ничего сказать, я ее не знаю. У меня есть иконы, они из богатого собрания. Они висят, как подарок, но падать на колени или креститься перед ними - нет, до этого я никогда не дойду».

Гельмут согласился с ней: «Я думаю, религия существует только для того, чтобы перетянуть людей в одну определенную сторону…».

Я спросил: «Возможно ли побудить вас поверить в потустороннюю жизнь?»

Валя: «Нет, в это я не верю».

«Может, ты вернешься в образе кошки?»

Валя: «Нет, я определенно не вернусь».

Гельмут: «Все же ты вернешься вместе со мной».

Андреа и я оставляли каждый раз квартиру Гельмута и Вали со все большей грустью. Хотя Валя окружала нас при посещениях своим дружеским и, несмотря на сложные жизненные обстоятельства, неизбывным оптимизмом, нельзя было не видеть, как заметно Гельмут сдавал. Работу переводчика ему пришлось оставить несколько лет назад, и то, что он так долго сопротивляется очень тяжелой болезни, было на грани чуда. Теперь же его физическое и психологическое состояние вызывало тревогу.

Я пытался закрыть пробелы в моих знаниях о его жизни. Когда началось новое столетие и разговор продвигался только обрывками и то с помощью Вали, он передал мне, не ища более никаких слов, папку со своими записями и газетными вырезками, собранными им обо мне.

Это было его прощанием.

Через четыре года после нашего приезда в Москву я перешел из немецкой школы имени Карла Либкнехта в 110-ю русскую школу имени Фритьофа Нансена. Переход этот стал довольно резким переломом в моей жизни. В первом же диктанте по русскому языку я сделал более тридцати ошибок и тем самым значительно понизил средний уровень показателей своего восьмого класса. Тем не менее, мои соученики и учителя приняли меня, сына эмигрантов и кое-как ассимилированного москвича, по-дружески.

Через полгода, в 1938 году, мне исполнилось пятнадцать. Это был возраст, который требовался для вступления в Комсомол -Коммунистический союз молодежи. На общем собрании, где решался этот вопрос, произошел случай, характерный для тех лет, когда недоверие было главным признаком времени. Ученица старшего класса спросила меня о моем отце. Он находился в это время во Франции, откуда безуспешно пытался пробраться к Интернациональным бригадам в Испанию. После моего ответа ученица, задавшая вопрос, выступила против моего приема «из-за неясных обстоятельств». Тем не менее, голосование прошло в мою пользу, я был принят всего лишь с одним голосом «против».

Очень быстро я втянулся в активную жизнь нашего класса и стал в нем «своим». Вне школы наша жизнь по большей части проходила в компании из пяти или шести довольно бойких ребят. С некоторыми из девушек мы поддерживали более или менее тесные отношения. Хотя мы во многом отличались как по семейному и социальному положению наших родителей, так и по склонностям наших характеров, в свободное время мы многое делали совместно. Алик был интеллектуалом и мечтателем. Однако меня больше притягивали Володя и Юра, склонные к рациональности и увлекавшиеся спортом. Нас связывали многочисленные совместные приключения. На вечеринках состоялось также первое неизбежное в России знакомство с алкоголем. Наша дружба становилась все более тесной, и чем дальше, тем больше нам казалось, что это надолго.

Однако окончание школы разделило нас. Кроме меня всем исполнилось по восемнадцать, их призвали в армию и разбросали по огромной стране. Я был единственным 1923 года рождения допризывником, и без вступительных экзаменов, как окончивший школу с отличием, поступил в Московский авиационный институт -предел мечтаний многих. Близкие друзья писали мне письма. Как и многое в нашей будущей жизни, их военная карьера определялась волею случая. Алик писал мне из военного училища, Саша попал солдатом в стройбат на новую границу с Польшей, занятую немецким вермахтом, к письму Олега, с которым я сидел до последнего класса на одной парте, с Дальнего Востока была приложена его фотография в форме моряка Тихоокеанского флота. Тяжелым ударом для меня было известие, полученное после войны, что он погиб в апреле 1945 года во время последних боев за Берлин.

При каждом посещении Москвы я проезжаю мимо небольшого памятника, который создал после войны другой наш соученик, скульптор, в память о тех, кто не вернулся с войны, и думаю об Олеге - на цоколе указано и его имя.

С большинством уцелевших после нескольких эпизодических встреч и писем контакты с течением лет оборвались.

Все мои поездки в Москву проходили в цейтноте, но я искал и до последнего времени всегда находил окно для посещения Алика. Он единственный, с кем связь не прервалась. Мы виделись почти каждый год, позднее по нескольку раз при его поездках в немецкие университеты на Востоке и Западе. С годами наши отношения становились глубже и сердечнее. Когда я говорю о Москве как о своей второй Родине, то для меня это означает и мою московскую дружбу с Аликом.

Он вернулся с войны инвалидом: в бою потерял ногу. Позже мой друг изучал германистику, защитился в Московском университете и стал профессором по немецкой литературе. Предметом его исследований было творчество поэта, любимого нами обоими, - Генриха Гейне, четырехтомное русское издание которого он редактировал.