— Надо будет это обсудить, — сказал он. — Можете в любое время записаться ко мне на прием.

Рэй начал объяснять, что ему пора.

— Рад был повидаться, — сказал он Лии, а священнику кивнул.

И пошел дальше, став богаче на две новости. Первое: Лия намерена пробыть тут какое-то время, поскольку озаботилась записью детей в воскресную школу. И второе: она так и не избавилась до конца от религиозности, которую вложили в нее в детстве.

Ему хотелось снова встретиться с Лией, но больше он нигде ее не видел.

Добравшись домой, он рассказал Изабель, как изменилась девушка, и Изабель сказала:

— Кажется, она все-таки стала совсем обыкновенной.

Изабель говорила чуточку раздраженно — может быть, потому, что дожидалась Рэя, чтобы он приготовил ей кофе. Помощница должна была прийти только в девять утра, а самой Изабель запрещено было трогать кофеварку после того, как она один раз сильно обожглась.

Дальше ее здоровье только ухудшалось, и несколько раз казалось, что дело совсем плохо. На Рождество Рэю дали отпуск, и они поехали в большой город, где можно было найти нужных врачей-специалистов. Изабель сразу положили в больницу, а Рэю предоставили комнату при больнице, из тех, что предназначались для иногородних родственников. Он вдруг очутился в ситуации полного безделья: у него не было никаких обязанностей, кроме как навещать Изабель. Он проводил у нее по многу часов ежедневно и записывал, как ее болезнь отзывается на разные виды лечения. Сначала он пытался развлекать Изабель оживленными разговорами о прошлом, об эпизодах из больничной жизни и о других пациентах, которые попадались ему на глаза. Он почти ежедневно ходил гулять, какая бы ни была погода, и об этих прогулках тоже рассказывал жене. Он приносил с собой газету и читал ей новости. Но однажды она сказала:

— Спасибо, милый, ты такой заботливый, но я уже прошла эту стадию.

— Какую стадию? — вскинулся он, но она только сказала:

— Я тебя умоляю.

После этого он сидел молча и читал про себя книги из больничной библиотеки. Изабель сказала:

— Не беспокойся, если я закрою глаза. Я все равно знаю, что ты здесь.

К этому времени ее уже перевели из интенсивной терапии в комнату с четырьмя кроватями, на которых лежали женщины примерно в том же состоянии, хотя одна из них время от времени набиралась сил, чтобы прокричать Рэю: «Давай-ка поцелуемся!»

Однажды он пришел и обнаружил в кровати Изабель другую женщину. На миг он подумал, что Изабель умерла и ему никто не сообщил. Но словоохотливая пациентка в кровати, стоящей наискосок, прокричала:

— Наверху!

В ее голосе слышалась какая-то радость, торжество.

Это оказалось правдой. Изабель сегодня утром не проснулась, и ее перевели на другой этаж, куда, по-видимому, клали пациентов, которые имели нулевые шансы на выздоровление — даже меньше, чем обитатели предыдущей палаты, — но не желали умирать.

— Вы, собственно, можете ехать домой, — сказали ему. — Если будут какие-то изменения, мы вам сообщим.

Это было вполне разумно. Во-первых, он уже прожил сколько можно в жилье для родственников. Во-вторых, он уже более чем израсходовал время отпуска, предоставленного ему полицейским участком в Мэверли. Все доводы говорили в пользу возвращения.

Но он остался в городе. Он устроился в больницу уборщиком — мыть, чистить, подтирать. И нашел меблированную квартиру — с минимумом обстановки — недалеко от больницы.

Он поехал домой, но лишь ненадолго. По приезде он сразу принялся устраивать продажу дома вместе со всем содержимым. Он дал поручение риелторам и как можно скорее убрался, чтобы не путаться у них под ногами: он не хотел никому ничего объяснять. Ему было все равно, что будет с домом. Все годы, прожитые Рэем в городке, и все, что Рэй знал о нем, словно уплывало прочь.

Но одну новость он услышал за время своего краткого визита: скандал с участием священника Объединенной церкви, который пытался получить у жены развод по причине прелюбодеяния. Плохо было уже и то, что священник согрешил с прихожанкой. Но вместо того чтобы держать это в тайне, уехать и отбыть епитимью или перевестись в какой-нибудь захудалый приход в глуши, он решил все перенести прямо на амвоне. Он сознался — даже более чем. Он заявил, что все было фальшью. Что он бормотал слова Писания и отбарабанивал заповеди, не веря в них. А самой главной фальшью были его проповеди о любви и плотской жизни — его шаблонные, робкие, уклончивые наставления: всё фальшь. Теперь он обрел свободу и мог, как свободный человек, объявить прихожанам, какое это счастье — наслаждаться жизнью тела вдобавок к жизни духа. По-видимому, женщиной, приведшей его в такое состояние, была Лия. Рэю рассказали, что ее муж, музыкант, приезжал за ней, но она не захотела с ним поехать. Муж во всем винил священника, но он был пьяница — муж, в смысле, — поэтому никто не знал, можно ли ему верить. Впрочем, его мать, как видно, ему верила, потому что вышвырнула Лию из дома, а детей оставила себе.

Рэй считал, что все это — омерзительные сплетни. Прелюбодеи, пьяницы, скандалы — кто прав и кто виноват? Да кого это волнует? Девочка выросла и стала прихорашиваться и торговаться, как все. Люди теряют время, теряют жизнь, жадно толкаясь в поисках удовольствий и забыв о том, что на самом деле важно.

Конечно, тогда, когда он еще мог разговаривать с Изабель, все было по-другому. Не то чтобы Изабель стала бы искать ответы — нет, она бы показала ему, что вопрос гораздо сложней, чем ему казалось сначала. А потом рассмеялась бы.

На работе он со всеми ладил. Его пригласили вступить в команду по боулингу, и он поблагодарил, но сказал, что у него нет времени. На самом деле у него была куча времени, но он должен был сидеть с Изабель. Наблюдая за ней в ожидании перемен или какого-то объяснения. Не желая упустить ни единой мелочи.

— Ее зовут Изабель, — напоминал он санитаркам, если они говорили: «Ну-ка, милочка» или «Давай, дорогуша».

Потом он привык, что к ней так обращаются. Значит, изменения все-таки были. Если не в ней, то в нем самом.

Он долго приходил к ней каждый день.

Потом стал ходить через день. Потом два раза в неделю.

Прошло четыре года. Он думал, что это, наверно, рекорд. Он спросил тех, кто за ней ухаживал, и они сказали: «Ну, где-то близко». У них была такая манера — ни о чем не говорить определенно.

Он уже избавился от навязчивой мысли, что Изабель о чем-то думает. Он уже не ждал, что она откроет глаза. Но он просто не мог взять и уйти, оставив ее одну.

Она изменилась, превратившись из очень худой женщины не в ребенка, но в неприятный на вид, плохо подобранный набор костей, с выпирающей, как у птицы, грудиной. Судя по беспорядочно-лихорадочному дыханию, она готова была умереть в любой момент.

При больнице были большие залы для лечебной физкультуры. Обычно он видел их только пустыми, темными, с убранным оборудованием. Но как-то ночью он уходил из здания по другому маршруту и заметил, что в зале горит свет.