во-первых, удовольствие – сильнейшую приманку к злу, потом, скорби – гонители благ, далее, отвагу и робость – этих двух опрометчивых советников, наконец, неудержимый гнев и обманчивую надежду. Смешав эти страсти, по необходимости, с несмысленною впечатлительностью и на всё предприимчивой любовью, они составили таким образом смертную часть души. Но при этом, страшась осквернить, без всякой в том необходимости, часть божественную, они поселили смертную отдельно от нее, в особую телесную обитель, и построили перешеек и границу между головой и грудью, поместив в промежуток шею, чтобы разобщить их. В грудь, или в так называемый панцирник, ввели они смертный род души; а так как в этой душе одно по природе лучше, другое хуже, то разгородили опять и полость панцирника, как бы разделяя половины женскую и мужскую, и преградою между ними положили грудобрюшную перепонку. Причастную мужества и отваги, – бранелюбивую часть души, поместили они ближе к голове, между перепонкою и шеею, чтобы, внимая уму, она, общими с ним силами, сдерживала род пожеланий, если б тот не хотел никак добровольно подчиняться повелению и слову, выходящим из акрополя. А сердце – узел всех жил и вместе с тем источник быстро льющейся по всем членам крови – поставили на пост стража, чтобы в случаях, когда вдруг разгорится неистовство страсти, по поводу ли какого-нибудь несправедливого действия извне, или в силу одного из внутренних пожеланий, всё, что имеет в теле способность чувствовать и доступно внушениям и угрозам, тотчас покорялось, по призыву ума, и устремлялось всюду по этим узким проходам, давая возможность управлять всем этим началу наилучшему. Затем, изыскивая средство против биения сердца, в случаях ожидания чего-нибудь страшного и возбуждения страсти, и зная наперед, что всякий такой прирост страсти будет зависеть от действия огня, боги произрастили в груди природу легких, которые сначала мягки и бескровны, а затем, подобно губке, пронизываются сквозными порами, для того, чтобы, принимая в себя воздух и питье, легкие прохлаждали сердце и, в воспламененном состоянии, доставляли ему успокоение и облегчение. И с этой-то целью проложили они к легким каналы горла, и самые легкие, как мягкие пружины, разместили около сердца, дабы в то время, как возрастет в сердце страсть, оно, ударяясь о тело подающееся и охлаждаясь, умеряло свои движения и в состоянии страсти могло легче покоряться уму. Часть же души, требующую пищи, питья и всего, что для неё нужно по природе тела, поселили они между грудобрюшной перепонкой и пределами, лежащими в направлении к пупку, устроив во всей этой области как бы ясли, для кормления тела; и здесь такого рода душевность привязали они, как бы дикую скотину, кормить которую, доколе она на привязи, необходимо, если уж должен существовать смертный род. И именно для того, чтобы, питаясь всегда у яслей, она находилась сколько можно далее от части правительственной, чтобы производила таким образом как можно менее шуму и крику и давала началу высшему возможность спокойно обдумывать решения, полезные для всех частей вообще, – с этою именно целью боги определили ей и это место. Но зная это животное, – зная, что оно не поймет внушений разума, а если и причастно будет некоторого чувства, то всё же ему не свойственно, по природе, заботиться о чем-нибудь разумном, и что будет оно дни и ночи увлекаться лишь призраками и мечтами, – сообразив это, Бог связал с ним природу печени и поместил ее в его же жилище. Он устроил ее плотной, гладкой, блестящей и сладкой, но с некоторым придатком горечи, – дабы нисходящая из ума сила помысла, в ней, будто в зеркале, воспринимающем формы и передающем зрению их образы, устрашала собою то животное, причем, пользуясь прирожденною долею горечи, в видах угрозы, распускала ее внезапно по всей печени и наводила (на нее) желчный цвет, сжимая, всю ее делала морщинистой и шероховатой, а лопасть печени, приемники ее и ворота[117] частью выводила из их естественного положения и стягивала, частью заваливала и запирала, причиняя тем сильные боли и тоску. Когда же некоторым как бы наитием кротости, исходящим из ума, вызваны будут видения совершенно обратные, тогда эта сила помысла должна, с одной стороны, успокаивать горечь, уже в силу того, что не может естественно ни приводить в движение, ни касаться противной себе природы, а с другой – действовать на животное прирожденною печени сладостью, выпрямлять, сглаживать и приводить в естественное положение все части органа, прояснять и смягчать поселенную около печени часть души, так чтобы она, не будучи причастна мысли и разума, пользовалась за то по ночам, когда ведет жизнь ровную, пророчественными сновидениями. Ведь создавшие нас существа, помня волю Отца, который повелел им устроить смертную нашу природу как только могут лучше, усовершили даже и эту худшую нашу часть, – и вот, чтобы она входила так или иначе в соприкосновение с истиной, поместили в ней дар пророчества. Есть и достаточное доказательство тому, что силу прозрения Бог присвоил именно человеческому неразумию: ибо ведь никто в трезвом состоянии ума не владеет даром боговдохновенного и истинного прорицания, а владеют им люди либо тогда, как сила их мышления связана бывает сном, либо в состоянии извращения, приносимого болезнью или известного рода восторгом. Но затем дело человека мыслящего – припомнить и обсудить, что изрекла ему, во сне или наяву, эта провещательная или боговдохновенная природа, и для всех, какие были, видений доискаться разгадки, каким образом и при каких условиях могут они означать что-либо доброе или злое, в будущем, прошедшем или настоящем. Человеку же исступленному, пока он находится еще в исступлении, не дело судить о своих собственных представлениях и словах; ведь уже исстари совершенно справедливо говорится, что делать и вместе познавать свое дело и самого себя пристало только мудрецу. Потому-то и закон поставил судиями боговдохновенных пророчеств особый класс провозвестников, хотя иные и их самих называют пророками, вовсе не зная, что они лишь толкователи загадочных изречений и видений, и должны бы по всей справедливости называться не пророками собственно, а провозвестниками пророчеств. – Так вот для чего печени дана такая природа и предоставлено то место, о котором говорим, – это для провещания. И пока кто живет, его печень, тоже живая, представляет более ясные знаки; лишившись же жизни, она становится темна и дает провещания не настолько отчетливые, чтобы в них выражалось что-нибудь ясно.

Устройство и положение части внутренностей, соседней с печенью и лежащей именно влево от нее, определяются самым ее назначением – соблюдать печень постоянно светлой и чистой: это как бы губка, приспособленная к зеркалу