туман – именно то из них, что переходит из воздуха в воду, а дым – что в воздух из воды. Оттого все запахи тоньше воды и грубее воздуха. Это обнаруживается, когда почему-либо точно сопрется дыхание, и человек усиленно потянет в себя дух: ибо в этом случае не привходит с ним никакого запаха, но притекает один, свободный от запахов, дух. Таким образом являются лишь две разновидности запахов, не имеющие точного имени и не содержащие в себе большего числа простых видов; – тут, очевидно, может быть речь только о двух родах: о приятном и об отвратительном. Последнее действует раздражительно и тягостно на всю полость тела, лежащую у нас между теменем головы и пупком; а первое, напротив, успокаивает ее и приятным образом приводит ее снова в согласие с природою.

Рассматривая область слуха как третий отдел нашего чувства, мы должны сказать, от каких причин происходят относящиеся сюда явления. Итак, звук будем считать вообще за удар, через уши, посредством воздуха, мозга и крови, передаваемый душе, а за слух – возбуждаемое им движение, идущее от головы и оканчивающееся в области печени. И быстрый удар будет высоким звуком, а медленный – низким, равномерный – ровным и мягким, а противный тому – резким, сильный – громким, а противоположный сильному – слабым. Что же касается сочетания звуков, то говорить о нем надо в связи с тем, что еще будет сказано впоследствии.

Остается нам разнять еще четвертый род чувства – род, содержащий в себе множество разновидностей, которые, все в совокупности, называем мы именем цветов: это – пламя, истекающее от каждого из тел, которому, чтобы оно воспринималось чувством, даны соразмерные зрению частицы. Насчет зрения было уже говорено раньше, от каких причин оно происходит; так теперь, относительно цветов, будет всего правдоподобнее и приличнее рассуждать таким образом. Те частицы, что несутся от различных предметов и падают на зрачок, должны быть одни меньше, другие больше, а некоторые равны частям самого зрачка. Части равные не ощутимы, почему мы и называем их прозрачными, а части бо́льшие и меньшие – одни суживают, другие расширяют зрачок, так что родственны тем частицам, которые по отношению к плоти оказываются теплыми и холодными, а по отношению к языку – терпкими и горячащими, или, как мы назвали их за это свойство, крепкими; белые и черные выражают эти же самые действия в другой области чувства и только потому представляются иными. Мы должны, следовательно, означать это таким образом: что̀ расширяет зрачок, есть белое, а противное тому – черное. Более же быстрое стремление огня, и притом огня чуждого, которое, поражая зрачок, расширяет его до самого глазного овала, насильственно раздвигает и расплавляет самые проходы глаз, исторгая оттуда смесь огня и воды, называемую у нас слезами, само же по себе есть один огонь, в столкновении противоположных своих течений, когда с одной стороны он исторгается как бы молниею, с другой проникает вперед и гаснет во влаге, причем из этого смешения возникают различные цвета, – такое состояние называем мы блеском, а то, что его производит, – блестящим и светлым. Род огня, средний между этими, который достигает влаги очей и смешивается с нею, но не блестит, а издает сияние чрез влагу, представляющее, от примеси к ней огня, цвет крови, мы называем багровым. Цвет сияющий, в смешении с багровым и белым, образует ярко-желтый (алый). Но означать, в какой мере привходит каждый, если бы мы это и знали, не имело бы смысла, ибо никто не мог бы объяснить это удовлетворительно из каких-либо необходимых или хотя вероятных оснований. Цвет багровый, в смешении с черным и белым, дает пурпуровый; затем темно-бурый, – когда эта смесь будет подожжена[116], да будет прибавлено к ней побольше черного. Цвет красный происходит из смеси ярко-желтого и серого, серый – из смеси черного и белого, а бледно-желтый – из смешения белого и ярко-желтого. Когда с сияющим сочетается белый, и эта смесь сойдется с густым черным, – получается цвет синий, от смешения синего и белого – голубой, а красного и черного – зеленый. По этим цветам можно судить и об остальных, из какой смеси со всею вероятностью должен произойти тот или другой. Но кто пытался бы изъяснить эти вещи путем опыта, тот упускал бы из виду различие между человеческою и Божескою природою: потому что Бог, обладая знанием и могуществом, может и многое смешивать в одно и опять одно разрешать на многое; а из людей никто не в состоянии сделать ни того ни другого, ни теперь, ни когда-либо в последующие времена.

Всё, что вытекает таким же точно образом из природы необходимости, Зиждитель прекрасного и наилучшего воспринимал тогда в бытном, создавая этого самодовлеющего и совершеннейшего бога; но, пользуясь при этом подходящими служебными причинами, он высшее устроительство всего бытного предоставлял себе. Поэтому надо различать два вида причины: причину необходимую и причину божественную; и божественной надо искать во всём, чтобы достигнуть блаженной жизни, насколько допускает ее наша природа, а ради этого искать также и необходимой, – имея в виду, что, без последней, и самая та причина, которой мы добиваемся, не может быть ни мыслима, ни постигнута, ни как-либо иначе быть нам доступна.

Так как теперь пред нами, будто строевой материал перед плотниками, лежат уже готовые роды причин, из которых и предстоит нам сложить дальнейшее рассуждение, то возвратимся вкратце опять к началу, перенесемся быстро к тому, от чего пришли сюда, и постараемся приладить к нашему рассказу уже последнюю, заключительную главу, которая увенчала бы собою наши прежние положения. Итак, в самом начале было сказано, что, когда всё находилось еще в беспорядке, Бог придал каждой стихии известную соразмерность как в самой себе, так и в отношении к другим стихиям, в силу чего и открылась возможность взаимного между ними соотношения и согласия. Ибо ведь тогда ничто не было этому причастно, разве только случаем, и ни одна из вещей, называемых ныне так или иначе, каковы, напр., огонь, вода и другие, не заслуживала вообще какого-либо имени. Но он сперва всё это устроил, а потом составил из всего эту вселенную, единое животное, содержащее в себе всех животных, смертных и бессмертных. И зодчим существ божественных был он сам, а сотворить породу смертных поручил своим созданиям. Эти же, по подражанию ему, восприняв бессмертное начало души, обернули его смертным телом, предали всё тело душе, как бы колесницу, и образовали в нем еще иной вид души – смертный, вмещающий в себе могучие, неизбежные страсти: