Нью-Йорк, он займется музыкой, она танцами. И все же практичный голос матери звучал в его голове.

– В какой-то момент тебе нужно будет ясно дать понять своей семье, чего ты хочешь, – настаивала Джина, не в силах поверить, что Дункан мог так долго держать своих родителей в неведении относительно происходящих изменений, которые имели для него наибольшее значение: искусство и она. К тому времени он еще не познакомил Джину с родителями и больше не упоминал о родне в разговорах после того, как его мать, очень напоминая Блейка, назвала его девушку отвлекающим фактором. В некотором смысле он завидовал неспособности Джины понять жесткость его родителей; конечно, он вряд ли мог ожидать, что она, девочка, чей отец поощрял каждый ее шаг и от которого она ничего не скрывала, поймет. Он откровенно завидовал, когда приходил домой и заставал Джину разговаривающей по телефону со своим отцом, с тревожащей регулярностью рассказывающей о событиях дня точно так же, как она рассказала бы ему. Или, что еще хуже, делящуюся с отцом своими сомнениями насчет избранника.

Однажды Дункан услышал, как Джина говорила:

– Если он не может постоять за то, что любит, насколько сильной может считаться эта любовь?

Это привело к неминуемому спору.

– Зачем ты жалуешься на меня отцу? Ты же настроишь его против меня. Ты этого хочешь?

– По крайней мере, мой отец знает, что ты существуешь, – парировала она, давая понять, как ей обидно.

И вот две недели спустя, в дождливое майское воскресенье Дункан с Джиной отправились на поезде в Томс-Ривер. Он, совсем не будучи уверенным, что это правильно, представил Джину семье, как она и хотела. Дункан боялся, что встреча с родителями, с их скромными достижениями и огромными тревогами, только заставит Джину меньше восхищаться им. Внутри он был нерешительным пессимистом, которому с трудом удавалось получать удовольствие от жизни и верить в свое право на счастье, и потому Дункан остерегался, что эта его часть проявится слишком уж явно, стоит Джине узнать о корнях его неуверенности. Однако его непосредственной заботой было то, что Джина скажет что-нибудь, что возмутит его мать, или его мать скажет что-нибудь, что возмутит Джину. Они обе занимали такие сильные и противоположные позиции, что он боялся, что напряжение между ними станет реальным и катастрофическим.

Они прибыли в его скромный, унылый семейный дом в полдень, как раз к обеду. Миссис Леви принесла тарелки с зеленью, хлебом и салатом из тунца, и какое-то время, пока они ели, все вели себя наилучшим образом. Мать Дункана задавала в основном вежливые вопросы, которые могла бы адресовать любому из друзей своего сына.

Тем не менее даже во время этого обмена мнениями его мать нашла три возможности заметить, что Рейнхольд – немецкая фамилия.

– Никогда не считала своего отца немцем, – сказала Джина в первый раз. Во второй раз: – Он американец, смесь.

В третий раз мисс Леви обратилась уже к Дункану:

– Должно быть, изначально было Рейнгольд[11], как в опере, верно, Дункан?

– Я не знаю, мам. Понятия не имею.

Хотя вопрос был риторическим. Очевидно, что фамилия его девушки была созвучна названию оперы Вагнера, а Вагнер был единственным композитором, которого Дункану запрещали играть в доме. И теперь его мать намеревалась передать аналогичное сообщение о Джине – этой девушке здесь не место, – которое та, естественно, уловила.

Как ему было стыдно за трайбализм своей матери, как ему было обидно за Джину! Но как ни странно, девушка оставалась невозмутима. Она сохранила самообладание, как бы его мать ни пыталась спровоцировать ее, например, спрашивая о политических взглядах: следила ли она за случаями насилия в Германии, нападениями на иммигрантов? Сохраняла ли она тот же глупый оптимизм по поводу воссоединения этой страны, что и президент Буш?

– Я вообще за свободу, – ответила Джина, – и для Восточной Германии, и для Нью-Джерси тоже.

В этот момент она улыбнулась Дункану, и он понял, что сейчас самое время сделать то, что он должен сделать: дать своим родителям понять, что он не собирается поступать в юридическую школу или делать карьеру в сфере финансов.

– Джина – танцовщица, – объяснил Дункан, медленно подходя к своему признанию. – Она очень талантлива, достаточно, чтобы стать профессионалом. После окончания школы она переедет в Нью-Йорк.

– Звучит чудесно, – произнесла миссис Леви, хотя в ее голосе не было энтузиазма. – Однако это довольно сложная задача, не так ли? Жизнь в искусстве. Думаю, для этого нужен партнер, занимающийся чем-то солидным.

– Я об этом не задумывалась, – спокойно сказала Джина.

– Ну, тогда я надеюсь, что у твоей семьи есть деньги, – настаивала женщина.

– Эстер, – с другого конца комнаты вмешался отец Дункана.

Джина посмотрела на него, однако мать Дункана продолжила, не обращая внимания:

– Фраза «художник всегда голоден» существует не просто так.

– Да, у моей семьи есть немного денег, – просто подтвердила Джина, – и я не отрицаю, что это дает мне определенную свободу. Но эта свобода может принадлежать и Дункану тоже. У него экстраординарный талант. Я знаю, что родители не всегда замечают то, что очевидно для окружающих, а уж они-то рассмотрели талант вашего сына, миссис Леви. И, разумеется, я тоже и поэтому намерена сделать все, что в моих силах, чтобы поддержать его. Я хочу помочь ему.

– Помочь ему? – Выражение лица матери Дункана стало мрачным. – И зачем тебе понадобилась помощь этой девушки, сынок?

– Не знаю… То есть я имею в виду, что мы поддерживаем друг друга, вот и все. В том, что мы действительно хотим делать. – Вот оно! Он обязан это сказать, хоть это и разобьет сердце его матери. – Я тут подумал – хотя это не означает, что я навсегда исключу финансы из своей карьеры! – но я бы хотел провести свой первый год после окончания учебы, пробуя свои силы в сочинительстве. Посмотреть, смогу ли я сделать карьеру композитора.

Лицо миссис Леви побледнело. Дункан внимательно смотрел на нее: волосы, которые она отказывалась красить, преждевременно поседели, между бровями глубоко залегли морщинки беспокойства. Она была так же отмечена жизнью и так же закалена ею, как Джина была безупречна и эластична.

В эту минуту он не мог не почувствовать жалости к своей матери и некоторого раскаяния за то, что сделал. Дункан понимал, с каким страхом она цеплялась за свою идею безопасности, каким испытанием в ее собственной жизни оказался путь к этому ощущению. И вот он отвергает это, ее с трудом заработанную мудрость и все усилия, которые она приложила, чтобы дать ему душевное спокойствие, которого у нее никогда