что у нее есть время, пока в ванной не выключат воду. Однако тем утром произошло нечто странное. Джина проснулась, потом задремала, а очнувшись, поняла, что опаздывает. Она позвала маму, но не получила ответа. Наконец она прокралась в ванную, где все еще текла вода.

Шторка была опущена. На полу собралась лужа крови. Ее мать лежала в ванне, без чувств, с глубокой раной на левой части головы. Джина стояла там и кричала, пока не прибежал отец и не вызвал «Скорую помощь». Она была ужасно напугана и чувствовала себя виноватой – как долго мама лежала там? В больнице они узнали, что падению предшествовал инсульт, причем тяжелый. Ничего нельзя было сделать, чтобы предотвратить нанесенный урон или нейтрализовать его последствия.

– Что за урон? Как мама сейчас себя чувствует? – спросила Джина у отца.

У него не было ответа. Он просто сидел рядом и плакал, пока она не поняла, что после этого не будет ни обычных ответов, ни обычного комфорта.

После несчастного случая с ее матерью музыка прекратилась, в доме воцарилась тишина. Слова казались несущественными – не было ничего, что можно было бы сказать или сделать, чтобы ослабить боль, которая неимоверно давила на нее и отца, притупляя любые чувства, словно делая все вокруг нереальным.

Ее мать продолжала жить дома, Джина с отцом присматривали за ней. Несколько раз в неделю приходила медсестра, чтобы проверить жизненные показатели и провести тесты в надежде на прогресс. Некогда грациозные движения матери теперь стали скованными, речь – прерывистой и односложной. По большей части она сидела в своей комнате, выходя только на неспешные прогулки, которые совершала с мужем каждый день. Джине было неловко рядом с ней, она находила ее присутствие слишком болезненным напоминанием о женщине, которой больше нет. Теперь мама никогда не обнимала Джину, не целовала ее, и было неясно, какие эмоции, если таковые вообще были, она может испытывать. Джина пришла к выводу, что это благословение. Если ее мать ничего не чувствует, она бы тоже с радостью предпочла чувствовать меньше.

В конце концов Джина вернулась к занятиям. Теперь отец возил ее в школу, стремясь любым возможным способом заменить девочке мать. И все же, как бы сильно он ни старался, он никак не мог спасти Джину от тоски, в которую она погрузилась.

Единственное облегчение она смогла найти в историях, которые рассказывала сама себе: о чудесном выздоровлении мамы, или о переезде в какой-нибудь великолепный город, или о появлении юношей, которые увезли бы ее в какое-нибудь приключение. В некоторые моменты фантазии Джины были настолько яркими, что казалось, она путается между вымыслом и реальностью. Семнадцатилетняя дочь соседа забеременела, и вскоре десятилетняя Джина забеспокоилась – вдруг она тоже беременна? Учительница услышала ее разговор с одноклассницей, и девочку отвели поговорить со школьным психологом.

Ее отец пришел на встречу, которая состояла из двух частей. Сначала Джина сидела наедине с психологом – женщиной, у которой были густые седые волосы и ямочки на щеках, когда она улыбалась. Она задавала девочке вопросы об истории, которую та рассказала однокласснице. Понимает ли она, как женщины беременеют? Думала ли она о мальчиках? Была ли она сама с мальчиком? Само собой, не была, но Джина призналась, что думала об этом и задавалась вопросом, достаточно ли этого в данном случае. Началась ли у нее овуляция? Тоже нет. Тогда женщина заверила Джину, что с ней все в порядке и она не сделала ничего плохого, а затем попросила выйти в коридор, чтобы поговорить с ее отцом наедине, однако Джине удалось подслушать обрывки разговора через тонкую дверь.

– Она всегда любила драму, – говорил отец, – но я беспокоюсь, что она может потерять связь с реальностью.

– Мне кажется, на самом деле она не верит, что беременна, – проговорила психолог, – но эта фантазия играет для нее определенную роль, дает утешение. Может быть, это идея завести ребенка, которая снова сделала бы семью полноценной. Или она хочет представить, что стала бы матерью ребенка, чтобы компенсировать материнскую заботу, которую она больше не получает.

После встречи Джина почувствовала беспокойство отца и сразу же решила отказаться от фантазии, которая так захватила ее.

– Папа, я не сумасшедшая, ясно? Просто от этих придумок мне становится лучше.

– Конечно, ты не сумасшедшая, я знаю. Это всё одиночество… ужасное одиночество… без нее. – Он потянулся, чтобы взять дочь за руку, и сильно сжал ее, ища и даря утешение. – Я тоже его чувствую.

После этого разговора отец, работающий в университете, экстренно взял отпуск – Джина, по его мнению, требовала исключительного внимания.

– Я думаю, мы нужны друг другу, чтобы пройти через это. Пока мы верим, с нами все будет в порядке.

С того дня привязанность отца к дочери удвоилась и достигла такой степени, что другим их близость могла показаться слегка странной. Он всегда был дома, когда Джина возвращалась из школы, всегда был готов помочь в любом деле – в походах по магазинам, волонтерстве в школе, помощи с домашним заданием, разговорах о половом созревании или мальчиках. Когда она стала старше и ее друзья начали ходить на свидания, она ни к кому не проявляла интереса. Никто никогда не соответствовал тем идеалам, которые она представляла, и в конце концов она решила, что ее отец был единственным по-настоящему галантным мужчиной, которого она знала. Он обожал свою жену, писал ей стихи, рисовал ее портреты снова и снова, с бесконечной заботой и увлечением. Когда она совсем ослабла, он оставался ей предан, заботился о ней и каждый день водил ее на долгие прогулки. Джина спрашивала его на протяжении многих лет, почему он не попытался найти другую женщину, может быть, снова жениться, и он отвечал ей, что у него уже есть две самые необыкновенные любви в его жизни – она и ее мать. Ничто другое его не интересовало.

Джина бросила танцевать – возможно, чувствуя себя виноватой за кипевшую в ней жизненную силу, которую потеряла ее мать, но теперь она почувствовала, что это именно то, что ей нужно, что это и есть необыкновенная любовь в ее жизни. Когда она танцевала, у нее не было ни мыслей, ни воспоминаний, ни желаний, ни сожалений. Для нее не существовало ничего, кроме частей тела, движущихся в пространстве, и музыки, которая вела ее. Джина отдалась танцу, как другие могли бы отдаться религии. Она переключилась с балета на модерн, который был более импровизационным и лучше позволял погрузиться в то, что она делала. Танцевальная школа разрешала ей